Дурка - Гектор Шульц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В каждой палате, куда она заходила, мы задерживались на десять или пятнадцать минут. Не для того, чтобы Маша что-нибудь узнала у больных. Обычно она занималась тем, что шмонала шкафчики на предмет запрещенки. О каждой такой вещи потом докладывалось заведующей отделением и больную, в зависимости от тяжести проступка, ждал либо серьезный разговор, либо более сложное лечение. Но я не винил медсестер за это. Маша, как и остальные, просто делала свою работу. Да и каждый понимал, что в шкафчике может быть не только какая-нибудь зажигалка, но и осколок стекла, заточка или что-то посерьезнее. Поэтому я молча шел за медсестрой, изредка поддакивая, если та задавала вопрос или грубо шутила о содержимом шкафчиков.
– Так, Орлова… – пробормотала она, запуская руку. Правда руку она тут же отдернула и разразилась руганью, перебудив половину отделения. – Сука тупая!
– Маш, – устало буркнул я. – Не шуми.
– А то чо?
– Да ничо, – передразнил я. – Голова болит дико, а тут ты еще орешь. Что там?
– Что, что… Бумага туалетная. В говне, – злобно обронила медсестра, выкидывая из шкафчика личные вещи. – Сука! В ведро надо выбрасывать, а не ныкать… Бестолочь.
– Хы-хы, – рассмеялась Олеся Орлова, заставив улыбнуться и меня. На вид ей было лет двадцать, но большую часть жизни она провела в больнице. Все благодаря приемной матери, которая решила удочерить девочку с синдромом Дауна, чтобы получать пособие по уходу. Спустя пятнадцать лет она привела ребенка в больницу и отдала её в руки врачей, после чего исчезла из жизни Олеси. Рая рассказала мне, что когда Леся поступила в отделение, то она знала только три слова и была совершенно неприспособленна к жизни. Приемная мать девочкой совсем не занималась и держала дома взаперти, выпуская гулять только на балкон. За три года в больнице Лесин словарный запас расширился до сорока слов, но половину из них она выговаривала неправильно, как и имена врачей и санитаров.
– Леся, – строго сказал я, отодвигая Машу в сторону. – О чем мы договаривались?
– Ы? – состроила обиженную мордашку девушка. – Туволет?
– Туалет, да. Покакала, попу вытерла и бумагу выкинула в мусорное ведро. Да?
– Да? – рассмеялась она. Затем закуталась в одеяло и засопела. Вздохнув, я подобрал с пола туалетную бумагу и сунул её в целлофановый пакет, который всегда носил в левом кармане штанов.
– Да ей что? Хоть кол на голове теши, – буркнула Маша. – Ладно. Тут закончили. Пошли дальше.
– Пошли, – кивнул я и, улыбнувшись, подмигнул Лесе, которая, как обычно, высунулась из-под одеяла и показала мне язык.
В результате обхода карманы Маши пополнились запрещенкой различного формата и парой тетрадок, которые больные женщины не успели спрятать. Кто-то писал в тетради стихи, а кто-то пытался вести дневник, надеясь с его помощью поскорее покинуть больницу. Тетради, конечно же, возвращали потом, но все их содержимое тщательным образом изучалось медсестрами и врачами. Ветерка однажды за одно стихотворение отправили на курс электросудорожной терапии, углядев в безобидном стишке намеки на суицид.
Закончив обход, Маша отпустила меня и дополнительно прошлась по всей родословной дремлющего на стуле у входа в отделение Вити. Но санитара поток её воплей не разбудил, из-за чего медсестра отправилась в кабинет в скверном настроении. Я же, взглянув на часы, вздохнул. Еще три часа и домой. Наконец-то…
– Иван Алексеевич. Можно? – я повернулся в сторону Насти, которая привычно топталась у входа в туалет, и кивнул.
– Да, конечно, – вздохнул я и, затушив сигарету, вышел в коридор. Настя вышла через пару минут и виновато улыбнулась. – Чего улыбаешься? Сигарету дать?
– Если можно, – помялась она. – Саша придет, принесет мне много сигарет хороших, и я вам все отдам. Он хорошие курит. «Парламент».
– Договорились, – снова кивнул я. Затем вытащил сигарету, оторвал фильтр и протянул Насте. Она прижала сигарету к груди, как величайшее сокровище, а потом неловко закурила, когда я чиркнул зажигалкой.
– Я Сашу жду, – нарушила она молчание. – А он не приходит, Иван Алексеевич. Он же придет? Да?
– Не знаю, Насть, – устало ответил я, пропустив мимо ушей очередного «Ивана Алексеевича».
– Знаете, мне кажется, что Саша меня больше не любит, – глухо сказала Настя и жадно затянулась дымом.
– Почему? – я задал вопрос вежливости ради, но ответ застал меня врасплох.
– Если бы любил, он давно бы забрал меня из этого Ада, – тихо ответила она. – Я жду его каждый день. Жду маму и папу. Но приходят только они…
Настю передернуло от отвращения. Да и я поморщился, поняв, о ком она говорит. В ушах снова зазвучал противный голос Лясика и его шакалий смех.
– Их было трое, – чуть подумав, добавила она. – Петя, Макс и Толя. Сашины друзья. Лучшие друзья. Они смеялись, налили мне вина, а потом… больно, Иван Алексеевич. Но Саша ругался. Страшно ругался. Бил меня по щекам, а я не понимала, за что. Он кричал, а мой папа совал мне в лицо простыню. Красную…
– Насть, если тебе плохо…
– Нет. Не надо говорить. Не надо говорить никому, – нервно улыбнулась она и взъерошила густые волосы. – Они тоже будут ругаться. Как Саша. Как мама и папа. А я плакала. Плакала, когда Саша швырнул мне в лицо цветы и содрал с пальца кольцо.
Я промолчал, когда Настя вытянула вперед палец, показывая шрамы.
– А потом я голос услышала. Красивый такой голос. Мягкий, нежный. Он сказал, что я не сделала ничего плохого. Что Саша это поймет и вернется. Он сказал, что его надо просто подтолкнуть к этому.
– Тогда ты с балкона прыгнуть захотела? – тихо спросил я. Настя кивнула.
– Но это понарошку, Иван Алексеевич. Понимаете? Тот голос, он так и сказал, что это все понарошку. Мне никто не верит… Чтобы Саша понял, что поступил плохо, и вернулся за мной. Спас меня и защитил. От всего. Но меня папа схватил за шею и затащил в квартиру. А я плакала и кричала, что это ради Саши. А папа ударил меня. Сюда, – она ткнула пальцем в щеку, заставив меня снова вздохнуть. На бледной коже слабо розовел еще один шрам. Тонкий полумесяц. – Но красивый голос сказал, что я сделала все правильно. Саша оценит. Саша придет и заберет меня. Только…
– Что? – уточнил я, когда Настя замялась.
– Он ушел.
– Голос?
– Да.