Стефан Цвейг - Сергей Романович Федякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безусловно, наблюдения за работой Родена сильно повлияют на отношение писателя к своим незрелым творческим порывам. Уже после первого визита в мастерскую он запишет: «Встречи с художниками побудили меня навсегда отказаться от стерильного эстетства моих ранних произведений».
* * *
В Париже за эти полгода Цвейг, к своему огорчению, так и не встретился{141} с Райнером Мария Рильке, поэтом, который «всегда был в пути, и никто, включая его самого, не знал заранее, куда он направится». Но уже в ближайшем будущем именно в этом городе друзьям предстояло провести много памятных вечеров – «лишь случайные встречи с ним удавались», – наслаждаясь совместными походами в кафе, художественные галереи, старинные монастыри, лавки букинистов. Даже на кладбище Пикпюс{142} к могиле французского поэта Андре Шенье они однажды отправятся вместе.
Рильке обожал Париж, часто и подолгу жил там на разных съемных квартирах. Не случайно облик поэта виделся Стефану «как на старинных картинах, всегда на фоне этого города, любимого им, как никакой другой». После выхода его книги «Часослов» (1903) Стефан специально для берлинского журнала «Die Nation» пишет хвалебную оду, рецензию на сборник и называет ее «Стихи искателя Бога» («Verse eines Gottsuchers»). Пройдет три года, прежде чем Рильке узнает о рецензии, в которой будущий друг сравнит его божественные стихи с деревьями, прорастающими от земли к Творцу, Господу Богу. В подробном письме с Капри, датированном 14 февраля 1907 года, Рильке благодарит за рецензию и присланный поэтический сборник «Ранние венки».
Благодаря «замечательной и очень доброй женщине» Эллен Кей, шведской писательнице, познакомившей Рильке и Цвейга в Париже, Стефан 20 лет наблюдал за развитием творчества и личных качеств характера поэта. Это позволило составить правдивый и точный портрет друга, описав не только его внешность и привычки, но и причины внезапных перепадов настроения: «Стоишь, бывало, в Итальянской галерее и вдруг замечаешь тихую дружескую улыбку – не сразу и сообразишь чью. Уже затем узнаёшь его голубые глаза, которые, когда он на кого-нибудь глядел, освещали изнутри его лицо, в общем-то, неприметное. Самым таинственным в нем была именно неприметность. Должно быть, тысячи людей прошли мимо этого молодого человека с чуть-чуть меланхолически опущенными светлыми усами и немного славянским, ничем не примечательным лицом, – прошли, не подозревая, что это поэт, и притом один из величайших в нашем столетии… Порядок, чистота, покой были для него такой же физической потребностью, как и внешняя сдержанность. Необходимость ехать в переполненном трамвае, сидеть в шумном ресторане выбивала его из колеи на целые часы».
Непременно всегда и всюду обращавший внимание на почерк своих коллег и великих мастеров прошлого, Цвейг, конечно, не пройдет и мимо рукописей Рильке. Он расскажет читателям, как аккуратно и бережно поэт относился к каждой написанной им фразе: «Стихи он писал только на самой лучшей бумаге каллиграфическим круглым почерком, так что расстояние от строки до строки было как линейкой отмерено; и для самого рядового письма он точно так же брал самую лучшую бумагу, и округлым, ровным, без помарок был его почерк, и соблюдались те же безукоризненные промежутки».
Даже на закате жизни, находясь в изгнании в далекой Бразилии, спустя 15 лет после смерти поэта, он словно талисман хранил цветную шелковую ленту, которой Рильке однажды перевязал подаренную другу в Париже рукопись своей «Песни о любви и смерти».
* * *
«Я намеревался отправиться из Парижа в Лондон в конце мая. Но пришлось ускорить отъезд на две недели, так как по непредвиденным обстоятельствам в моей чудесной квартире стало неспокойно. Произошел курьезный эпизод, который меня весьма позабавил и вместе с тем дал поучительную возможность познакомиться с образом мыслей самых разных слоев французского общества».
«Курьезный эпизод», о котором сообщает писатель, – не что иное, как самая настоящая кража. Неприятный инцидент произошел в мае 1905 года в гостиничном номере Цвейга, откуда таинственным образом исчез его чемодан во время отъезда из Парижа. Пока Стефан два дня наслаждался красотами Шартрского собора{143} и великолепными весенними лугами департамента Эр и Луара, по возвращении в Париж его поджидала забавная история с походом в кабинет супрефекта полиции для составления протокола. Дело было так: при отъезде из номера, как, в общем, и полагается по всем правилам, Стефан преспокойно оставил ключ консьержу – «невысокому, тучному, румяному марсельцу, который днем по очереди со своей женой восседал на месте портье». Оставил, дабы не потерять ключ в дороге и дать возможность уборщице вовремя навести порядок.
И вот в ночь с воскресенья на понедельник «кто-то (видимо, знавший заранее об отъезде писателя. – Ф. К.) позвонил у входа гостиницы, назвался именем, похожим на имя одного из постояльцев, и снял с доски единственный висевший там ключ». Точно таким же наглым открытым способом (заметьте, не через окно, пожарную лестницу, соседний номер и подбор отмычек) подозрительный тип с чемоданом в руке покинул отель через парадный выход и, пройдя пару минут, «вошел в маленькую гостиницу на рю-де-Пти-Шан, расположенную за углом».
Вернувшись в отель и обнаружив пропажу, Цвейг, возмущенный не меньше консьержа, побежал вместе с ним в полицейский участок подавать заявление. По горячим следам чемодан, слава богу, был обнаружен, он действительно находился в одном из номеров гостиницы на улице Пти-Шан, куда в ночи благополучно скрылся неумелый воришка – в тот же день его задержали у входа в отель. Содержимое чемодана оказалось в порядке, вор даже не успел изъять со дна «аккредитив на две тысячи франков, изрядно-таки обглоданный за те месяцы, что я провел в Париже». Остальные вещи тоже были нетронуты, и Стефан, не имея никаких претензий, записал в протокол: «Чемодан я признаю своим и ничего из него не пропало».
Любопытно читать описание внешности воришки, которое писатель составил по памяти спустя 35 лет после описываемых событий: «Довольно потрепанный, без воротничка, с маленькими висячими усиками и мрачной, со следами явного недоедания, крысиной мордочкой. Это был, если можно так выразиться, плохой вор, что подтверждалось и его примитивной методой, и тем, что он, прихватив чемодан, не убрался тем же утром отсюда подальше. Он стоял перед полицейским чиновником, опустив глаза, чуть вздрагивая, точно его знобило, и мне, стыдно признаться, не только было жаль его, но я даже чувствовал к нему какую-то симпатию».
В суд на злоумышленника писатель подавать не стал, что
