Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95 - Владислав Бахревский

Посидели недолго. Уже поспело новое действо, небывалей небывалого. Все отправились в Успенский собор на венчание царской невесты, — пока еще невесты! — на царство!

Князь Василий Голицын нес царский скипетр, Петр Басманов — державу, невесту вела княгиня Мстиславская, жениха — невестин отец.

Посреди Успенского собора был водружен чертог, на котором поставлены три престола: государя, персидский, золотой, государыни — серебряный, и патриарший.

Началось священнодействие, с пением, с возгласами, молитвами. Святейший патриарх Игнатий возложил на Марину Животворящий Крест и бармы, а когда свахи сняли с ее головы венец невесты — диадему и царскую корону.

Началась долгая, полная литургия. Польские послы возроптали.

— За что нас наказывают?! — во весь голос, заглушая службу, воскликнул пан Госевский. — Можно ли столько стоять на ногах? Если царь сидит, то и мы должны сидеть! Мы представляем его королевское величество!

Дмитрий только головой покачал и послал князя Мстиславского сказать послам, что он, самодержец и цесарь, все службы слушает стоя, сегодня же сидит единственно ради коронования Марины.

Послы примолкли, но оба они, и Госевский, и Олесницкий, громко рассмеялись, указывая пальцами на братьев Шуйских, которые ставили под ноги царю и царице скамеечки.

— Слава Богу, что мы подданные Речи Посполитой, где такой низости во веки веков не было и не будет! — не умеряя голоса, выкрикнул Госевский.

На него не оглянулись, ибо в тот миг совершалось еще одно замечательное действо: патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, помазал миром и поднес причастие. Марина вдруг отвела от себя руку патриарха с ложечкою, полной крови Христовой.

Кажется, сами стены собора не сдержали вздоха и стона. Русские обмерли, а поляки захлопали в ладоши.

— Виват, Марина! — негромко, но радостно воскликнул Олесницкий.

Через малое время служба, наконец, закончилась, но из храма вышли одни только поляки. Двери храма заперли, и патриарх Игнатий обвенчал Дмитрия и Марию по всем правилам русской церкви. Вот теперь Марина приняла причастие и во всем была послушной, кроткой и даже робкой.

Таких пиров Москва не ведала. Весь Китай-город, Белый город, не говоря уже о Кремле, были пьяны и гоготали гоготом нерусским. Целую неделю шла гульба.

Не тем она была нехороша, что пушки палили, музыка гремела и пьяные паны занимали всю ширь московских улиц. Нехороша она была всяческим умалением русского государства, русского обычая и русского человека.

Русский человек хоть и помалкивал, не зная, как за себя заступиться, но обиду понимал и болел ею. И не той, что совершалась умышленно, намеренно — эту можно растолковать и простить им, по природному своему великодушию, — а вот обида нечаянная камнем в сердце падала. Нечаянная обида у обижающего в крови сидит.

Ладно! На обеде в Грановитой палате царь Дмитрий сидел к русским боярам спиной, к гостям польским — лицом. Ладно! Посадили польских гусар в Золотой палате, и царь, придя к ним, провозгласил тост во славу польского оружия, пил чашу до дна и объявил, что жалует каждому гусару по сто рублей! Ладно! На пир в царицыных комнатах Марина снизошла пригласить только двух русских: Власьева и Мосальского. Она и русским оказала милость, сделав пир для них, без поляков, и была в русском платье, ела русские блюда, пила русские меды. Ладно! То — двор! Вечная игра.

Но вот московские люди в первый день свадьбы пришли под окна дворца, чтобы порадоваться красоте и счастью новобрачной, звали ее выйти на крыльцо, а из дворца вышла стража и огласила великое царское слово.

— Довольно орать, прочь пошли!

Пьяные паны тискали на улицах женщин, тащили в свои дворы. До того распоясались, что выхватили из колымаги боярыню, и быть бы горчайшему бесчестью, если бы люди не отбили у наглецов несчастную. В набат ударили.

Гайдук Адама Вишневецкого пустил в ход оружие и ранил посадского человека. Пол-Москвы сбежалось ко двору царского родственничка. Грозились, но все же в дом не посмели ворваться. У Вишневецкого тоже было много людей, и все — солдаты.

Кремлевские обиды — потеха для злой памяти, из таких обид рождаются умыслы. Уличные обиды — обиды народу. Их не запоминают, за них бьют.

15 мая Дмитрий, устав от пиров, взялся дела разбирать. Принял польских послов, отдал новые распоряжения о походе. Выслушал тревожные сообщения Басманова о беспорядках в городе.

Снова объявился правдолюбец: обличал царя в еретичестве, называл расстригой. Дмитрий приказал пытать болтуна.

16 мая в субботу царь приехал на Конюшенный двор смотреть коней, отобрать себе для похода самых крепких и быстрых.

Солдат-умелец, улучив мгновение, вместе с поводом подал царю записку. Дмитрий прочитал ее только через несколько часов, в Кремле. Записка была короткой: «Государь, побереги себя! Изменники назначили переворот на завтра, на 17 мая».

С тем же примчался Юрий Мнишек, он был так напуган, что не мог усидеть на одном месте и минуты.

— Вся Москва против нас! На базаре полякам не продают пороху и свинцу. Передо мной к тебе приезжал Стадницкий со своим братом, сказать о том же, но их не пустили к тебе! Гроза не минует, если ее не предотвратить.

— Поменьше надо безобразить и не развозить по Москве свои страхи. — Дмитрий был спокоен, он улыбался. — Народ любит меня! Народ не даст меня в обиду.

— Народ и впрямь тебя любит! Но будь благоразумен, введи в город войско. — Мнишек подал зятю целую стопу челобитных. — Это все писано тебе. Твои доброжелатели называют изменниками — бояр.

— Я успокою всех захватывающим зрелищем взятия потешного города за Сретенскими воротами, — пообещал Дмитрий.

Как только Мнишек уехал, его спокойствие улетучилось, позвал Басманова.

— Охраны в Кремле — пятьдесят человек. Поставь на ночь еще одну роту. Но главное, надо выставить караулы перед казармами и домами поляков. Резни никак нельзя допустить. — И положил на плечи Басманова обе руки. — Кто? Кто из моих бояр самый опасный?

Басманов опустил глаза.

— Сегодня особо явно дерзил польским послам Татищев.

— Я же говорил тебе! Приставь к нему соглядатаев. Будь тверд, Басманов. Пусть стража убивает на месте всякого, кто попытается проникнуть во дворец без зова. На месте!

И приказ этот был исполнен. Ночью в Кремле убили троих неизвестных.

Майская румяная заря заливала небо и землю. Пламенели, как маков цвет, и маковки, и луковки, и купола.

Марина спала, сбросив одеяла, раскинув ноги и руки — так богатырски спят дети.

Нежность дотронулась до сердца Дмитрия и — тотчас все тревоги встали перед ним.