Преодоление - Николай Вагнер

Вечером, возвратившись с работы, Борис и Катя застали Лену за столом перед аккуратно разложенными на нем документами. Подойдя ближе, Катя увидела паспорт, профсоюзный и комсомольский билеты, трудовую книжку, удостоверения о членстве в ВОИР, ДОСААФ, обществе Красного Креста, спортивном обществе «Труд», институтскую зачетную книжку. Лена не подняла глаз, словно не заметила вошедших; сидела, подперев рукой щеку, и пристально смотрела перед собой.

— Ты что, никак пасьянсы раскладываешь? Лен, что с тобой? А ну-ка, очнись!

Холодная, пахнущая ветром рука Кати приятно коснулась щеки. Лена сжала эту верную, хорошую руку, посмотрела, закусив губу, на Катю и Бориса, быстро сложила документы в сумку.

— Со мной ничего, — ответила она дрогнувшим голосом, затаив тяжелый вздох. — Просто подумала…

— О чем подумала?

— О том, что вроде бы вот еще вчера была человеком. Полноправным, что ли. А теперь вот — документы есть всякие, а я — никто.

— Да ты чего, Ленка! Как же ты — никто? Ты самый что ни на есть передовой человек на стройке. Вот ты кто, понятно?

— Только этому человеку не доверяют строить.

— Да брось ты выдумывать! Пошли ты их всех к едреной фене! Не дают общежитие — наплевать. Скоро Боря квартиру получит, с нами жить станешь. А работы — навалом. Чтоб тебе и работы не нашлось? Смех!

— Я говорю: не доверяют. Понимаешь? Не доверяют. Не заслужила я этой чести — работать в коллективе Гидростроя.

— Кто не доверяет? — запальчиво спросила Катя, уперев руки в бока. — Кто, интересно знать?

— Тимкин, например.

— Да я твоему Тимкину башку сверну! Что он, с ума спятил?

— Спятил не спятил, а ставит вопрос о моей причастности к комсомолу.

— А про Норина ты ему рассказала? И про эту комиссию? Рассказала или нет?

— Конечно, нет.

— Все скромничаешь, принципиальничаешь! Они тебя грязью обливают, а ты язык проглотила. Нет уж, хватит! Поглядела я на тебя, теперь сама возьмусь! Всех на чистую воду выведу! Вот помяни мое слово, завтра же пойду в партком! К самому Соколкову! Он им даст разгон! От твоего Петьки только пух полетит. Бабник он толстопузый! До чего людей доводит, морда бесстыжая!

Катя металась по комнате, размахивая руками, не обращая внимания на Бориса, который просил ее успокоиться, поберечь себя. Наконец он не выдержал и крикнул:

— Екатерина! Кому говорю: уймись! Ребенка ведь ждем!

Катя ойкнула беспомощно и, присев на краешек стула, схватилась рукой за живот.

— Никак шевельнулось…

В ее посветлевших глазах появились тихая радость и удивление.

— Разве можно так? — почти испуганно спросил Борис, наливая в стакан воду.

— Да не надо, не надо, — успокоила его Катя. — Ты чего испугался-то? Думаешь, сейчас вот рожать начну? Мы еще попляшем вволюшку и попоем. Давай-ка лучше ужинать, не то на хор опоздаем.

Почерпнув ковшом воду из стоявшего на сундуке ведра, Катя налила ее в умывальник, старательно вымыла руки и стала резать хлеб.

— А ты не думай, что я психанула и успокоилась, — сказала она, посмотрев на Лену. — Завтра обязательно пойду к Соколкову. Это чтоб в наше-то время так измывались над людьми!

— Не выдумывай! — возразила Лена. — В своих делах я как-нибудь разберусь сама.

— Вижу я, как ты разобралась. Подставила шею, а они и лупят по ней.

— Ничего, у меня шея крепкая. Я вот решила на комбинат пойти. Тут все кончается, а там — только разворачивается. Начну хотя бы с разнорабочей.

— Еще чего выдумала! У тебя же специальность.

— На комбинате в основном сборный железобетон. Мы с тобой к нему не приучены.

— Все равно можешь прорабом пойти, учетчиком. Да мало ли кем. Скоро институт закончишь — и разнорабочей! Нече людей смешить!

— Об этом я меньше всего думаю. Сама заварила кашу, самой и расхлебывать.

Лена подошла к шкафу, достала тарелки, поставила на середину стола приготовленный ею борщ. Все трое сели за стол. Ели быстро и молча. Отодвинув пустую тарелку, Катя сказала, растягивая слова:

— Чайку бы похлебать? Борь, ты поставил?

— А как же! Сейчас вскипит.

Вытерев руки полотенцем, он взял баян и прошелся по клавишам.

— Не слушаются, будто задеревенели. — Он размял пальцы и снова прикоснулся к клавишам. Зазвучала прозрачная, грустная мелодия, которая, казалось, доносилась откуда-то издалека.

— Среди долины ровныя… на гладкой высоте, — запела Катя, припав к Лене плечом. — Цветет, растет высокий дуб… в могучей красоте.

«Давай!» — мигнула она, и они запели вместе, тоскливо и самозабвенно.

Чайник фыркал из своего синего побитого носа кипятком и паром, а песня зазвучала еще тише, еще жалобнее:

— Ударит ли погодушка, кто будет… защищать?..

Не допев, Катя тронула рукой мужа:

— Сыграй веселую. Слышишь? И чайник выключи.

Борис поднял лицо, посмотрел недоуменно на Катю, продолжая выводить мелодию, потом увидел глаза Лены, полные слез.

Стало тихо.

— Ну чего, чаю, что ли, попьем? — спросил он, не зная, как поступить.

— Нет нашей березы, — прошептала Лена.

— Какой березы?

— Ну — нашей, на крутояре. Не помнишь?

— Это где я тонула? Да ты что! Как так нету? Кому она помешала?

— Не знаю. Нет ее, сама видела. С корнем вывернуло. Наверное, в ту бурю… ночью.

— Жалко… — сокрушенно сказала Катя. — Как только ласточки место найдут, когда тепло станет? Издалека летят… Они не вороны, которые прямо летают да за морем не бывают. Наши касатки крюками виляют да за морем бывают. Эх, Ленка… — Катя надолго задумалась; сидела, сложа руки между колен, покусывая губу. Она думала о березе, которая издавна стояла на крутояре, потом о Лене. Что это с ней? Словно подменили ее, словно надломилась она. А разве можно допустить, чтобы такое с человеком делалось? И она сказала:

— Ничего, Елена, ничего! Все перемелется — мукой будет. Давай ложиться, утро вечера мудренее.

Глава двадцатая

ПЕРЕМЕНЫ

В дни экзаменационной сессии Василий домой возвращался поздно. На этот раз из института он вышел в двенадцатом часу ночи. Спешить ему было некуда: жена уехала в Москву. Она часто жаловалась в последнее время на боли то в желудке, то в пояснице. Попасть на прием к известным профессорам стало ее навязчивым желанием. Василий не возражал: здоровье в конце концов — прежде всего. Но в то же время ему думалось иногда, что ее боязнь — скорее всего лишь повод, чтобы уехать из Речного. Он всякий раз уверялся в этой мысли, когда Люба, раздраженная каким-либо пустяком, старалась не смотреть ему в глаза. Когда же взгляды их встречались, в ее глазах, по-прежнему красивых и блестящих, появлялись надменность и холодность. Василий не переносил этого взгляда. Она смотрела так, словно никогда не видела его раньше, не знала близко. Он, муж, для нее ничего не значил в такие минуты. Иногда Василий растерянно думал: если она могла хотя бы на время отдаляться от него, превращаться в совершенно постороннего человека, то не стал ли он ей безразличен вообще? Но зла Василий никогда не таил. Долго сердиться и подозревать он не умел тоже. После ссор с женой он отходил быстро, прощал ее неправоту и забывал все связанные с ней огорчения и обиды.

Только, пожалуй, одна-единственная обида осталась, память о которой он не мог вытравить. Как это она сказала ему?.. «Ты ничего не сумел достичь! Ты даже не можешь взять пример с более достойных. С кого? С Евгения Евгеньевича, например. Вы же — два полюса!..»

И тогда он схватил ее за руку, повернул к себе. Она даже испугалась, раскрыла в улыбке напомаженные губы и посмотрела взглядом обволакивающим, нежным, теплым.

— Не надо принимать шутки всерьез. Я же пошутила. Ну?..

Нет, он ей не поверил. Отбросил руку. Отвернулся.

— Тебя никто не задерживает. Можешь идти к другому полюсу. Хоть сейчас. Приняли бы.

Люба переменила тон, сказала сухо:

— Не беспокойся, меня примут там, куда я захочу. Слава богу, я никогда не страдала от недостатка внимания к себе.

Да, это была последняя ссора и — последний разговор. На другой день она уехала. Прошло больше двух недель, и за это время Василий не получил ни телеграммы, ни письма. Да и стоило ли их ждать? Рано или поздно разрыв должен был произойти. Обидно?.. На этот вопрос Василий не мог ответить определенно. Конечно, они разные, совсем разные. И никогда у них не было такой семьи, когда муж и жена становятся родными людьми. И все-таки… Он не мог временами до конца поверить, что она ушла навсегда…

Об отношениях Любы и Коростелева он догадывался, не зная, правда, насколько далеко они зашли. И все же Василий допускал мысль о том, что Люба в Москве ждет Коростелева. О переводе его в столицу или в областной центр поговаривали в институте все чаще. «Живет она у своей сестры, — думал Василий, — а возможно, в московской квартире самого Коростелева и — ждет. Все может быть…»