Скрещение судеб - Мария Белкина

И Аля идет, вернее, ее ведут «ранним-ранним утром» по ржавой от хвои дорожке между сосен к калитке, по той самой дорожке, по которой она каждое утро торопилась на поезд…

Аля! Маленькая теньНа огромном горизонте!Тщетно говорю: «Не троньте…»

Муля забежал вперед, он хотел еще раз увидеть ее лицо. Она шла и плакала.

Когда захлопнулась дверца эмгебешной машины, увозившей Алю — те, кто оставался на болшевской даче, долго не могли прийти в себя и бродили, как лунатики… Потом Муля уехал в город. Он позвонил Нине и спустился к ней из своей квартиры.

— Алю арестовали… — сказал он.

На следующий день Сергей Яковлевич отправился на Лубянку добиваться приема у высокого начальства. Приняло ли его то начальство в тот же день или через несколько дней, но факт, что приняло. И там, действительно, Сергей Яковлевич требовал, чтобы немедля освободили его дочь, и там он сказал:

— Ни одна разведка в мире так бы не поступила!!.

Но он не понимал, что имеет дело с первой в мире разведкой социалистического государства, с первой в мире Лубянкой! Потом эту Лубянку будут экспортировать в другие социалистические страны и будут с Лубянки выезжать специалисты, будут ставить процессы и учить, какие усовершенствованные методы надо применять при следствии, чтобы все во всем сознавались. Словом, так сказать, делиться опытом. А пока эта Лубянка, как и все в нашей стране, была первой в мире.

Муля, узнав об этом разговоре Сергея Яковлевича, сказал Нине:

— Зря он! Ему этого никогда не простят!

Но дело было вовсе не в том, простят ему или не простят, все это не имело ни малейшего значения, Сергей Яковлевич давно уже ходил «на коротком поводке», и участь его была предрешена.

Той же ночью того же 27 августа в Ленинграде была арестована Тамара Сланская[24]. Ни Аля, ни Сергей Яковлевич никогда ничего о ней не слышали и никогда в жизни не видели ее. Так же, как и она их. Но и им, и ей придется услышать друг о друге. Тамара была диспетчером Ленинградского морского порта. Очень маленького росточка, светленькая, голубоглазая. У нее был хороший голос, и накануне ареста, первого своего ареста, еще в 1938 году она должна была выступать в опере «Снегурочка» и даже без грима, так внешне она подходила к этой роли. Но на свое несчастье она несколько лет прожила в Париже. Ее отец был послан в 1924 году вместе с Красиным за границу и через год он вызвал в Париж жену и детей. Тамара к тому времени уже успела окончить школу и мечтала о самостоятельной жизни и ехать в Париж ей совсем не хотелось, но в стране у нас была безработица и ей пришлось последовать за семьей. Там в Париже ей сразу предоставили работу в торгпредстве и ее мечта о самостоятельности сбылась. Она жила полностью не завися от родителей. А когда в 1929 году отец и мать решили не возвращаться в Россию и остаться во Франции, она тут же подала заявление о своем желании уехать в Ленинград. Где она и устроилась работать диспетчером в порту. Моряки за ней ухаживали, привозили ей всякие сувениры из дальних плаваний, но она ни от кого не принимала никаких подарков и не делала никому исключения; держалась независимо, гордо, работала отлично, на работе ее уважали, и еще она славилась своим голосом — выступала в самодеятельности.

И так было до 12 июня 1938 года, когда ей позвонили из районного НКВД и попросили явиться. Она сказала, что она может приехать только после того, как сдаст дежурство, и приехала на трамвае. Ее принимали молодые парни, которые, видно, недавно приступили к исполнению своих эмгебистских обязанностей и почему-то извинялись перед ней, что не смогли прислать машину, что не хватает машин, все в разгоне, и они совсем зашились.

Тамара просила не задерживать ее долго, так как она вечером идет в театр на гастроли Московского художественного театра, у них коллективный просмотр. Но ей сказали, что она вряд ли успеет.

— Ну, тогда пусть кто-нибудь из вас пойдет, жаль, пропадет билет, так трудно было его достать, — сказала Тамара, не понимая, с кем она имеет дело и что ее ждет.

Один из них действительно оказался на ее месте в театре, и сотрудники сразу поняли, что с Тамарой что-то стряслось. Ее стали разыскивать и обнаружили в НКВД, где ее и задержали до 21 мая 1939 года. Никакого дела ей не было предъявлено, никто ею не занимался, и видно, взяли для ровного счета, для выполнения плана, по анкетным данным, а в анкете значилось, что она была в Париже.

А 27 августа того же 1939 года ее снова забрали уже по всем правилам, ночью с машиной, и на этот раз сразу же ей было предъявлено обвинение в шпионаже… Да. Она через моряков, отправляющихся на торговых суднах в Европу, пересылала секретные шпионские сведения в Париж некоему эмигранту, бывшему белогвардейцу Сергею Яковлевичу Эфрону. И была связана с его дочерью Ариадной. Обоих — и дочь, и отца — она знала по Парижу.

Тамара утверждала, что она никогда в Париже с Эфронами, ни с ним, ни с ней, не встречалась и не была с ними знакома. И если Тамаре было трудно убедить в этом следователя, то и следователю было нелегко, несмотря на все приемы и методы, учитывая твердость характера Тамары, — убедить ее! Она ведь только внешностью походила на Снегурочку… Тогда ей была устроена очная ставка с человеком, который якобы передавал ей в Ленинграде шпионские сведения, и она отправляла их через моряков.

Очная ставка была уже в Москве на Лубянке, куда ее сразу же привезли из Ленинграда. За столом следователя напротив нее сидел Павел Николаевич Толстой. Его отец был эмигрантом и проживал в Париже. Кажется году в тридцать втором или тридцать третьем, Тамара точно не помнила, она получила из Парижа письмо от друзей, и они просили ее встретить на вокзале в Ленинграде этого самого Павла Николаевича, приехавшего из Парижа, и отвезти к его прославленному дядюшке в Царское, то бишь в Детское село, ибо он, Павел Николаевич, не знает, как ему ехать. Тамара встретила Павла Николаевича на вокзале и отвезла его по месту назначения и сдала с рук на руки дядюшке на даче в Детском селе, и ее даже не догадались пригласить зайти в дом, и она тут же от порога вернулась в город. Несколько раз этот Павел Николаевич ей звонил, раз или два заходил к ней на работу. Вот и все.

И теперь он сидел напротив нее, чисто выбритый, в белоснежной рубашке, видно, с воли, а не оттуда, откуда она, так по крайней мере ей представлялось, — и спокойно повествовал о том, какие секретные сведения он ей передавал, где и когда они встречались и сколько раз и что эти сведения предназначались для Сергея Яковлевича Эфрона, находившегося в Париже.