Японская цивилизация - Вадим Елисеефф

В предвоенные годы восторженность иного рода была вызвана совершенно иным состоянием духа. «Национальный дух обрел свои политические корни, когда достиг понимания, что нация составляет единую семью, у которой в роли патриарха всегда был император, — концепция, которая исключает индивидуализм и классовое сознание Запада» (Мацуока Юсукэ. Современная Япония).

Возможно, что именно тогда (более, чем когда бы то ни было в японской истории) император становился знаменем, которое каждый присваивал себе, зеркалом честолюбия отдельного человека, экстравагантной маской, за которой прятался доведенный до крайности национализм. Национализм отчасти был реакцией на иностранное влияние, которое насаждал император Мэйдзи. С 1925 года возникло новое явление: от представительского режима, установленного конституцией 1889 года, государство скатывалось к старым бюрократическим традициям. Действительно, согласно этой конституции, император после крушения сёгуната снова стал активным главой государства, теоретически располагал всей политической властью. На самом деле все намного сложнее: законодательная власть императора ограничивалась обязательными санкциями императорского парламента; административная власть была обязана принимать в расчет мнения государственных министров; судебная власть, наконец, фактически должна была осуществляться судом от имени императора. Комплексное функционирование всех этих механизмов оставляло довольно большую свободу для интриг и лоббирования, защищающих интересы разных групп. Такое положение привело к волнениям и грубым действиям, которые выдвинули на передний план военных. Японская экспансия в Азии, вызывающий «маньчжурский инцидент» (1931), продвижение к власти военных из штаба главнокомандующего, военный мятеж 15 мая 1932 года — все это предвосхищало политическую ангажированность армии, скорее готовой к общенациональному самоубийству, чем к поражению. Эти события происходили независимо от воли императора, согласие которого было желательно, но не рассматривалось как необходимое. И все же, напоминала конституция Мэйдзи, личность императора священна и неприкосновенна. Но без сомнения, слово «личность» тогда не подразумевало наличия разума и воли.

Император, происходивший от богов, создавших Японию, имел в качестве предка солнце. Идея непостижимая на первый взгляд — результат экстраполяции легенды о вечности династии, которая берет начало в доисторических временах Японии и поэтому может считаться, как, например, династия, правившая в Эфиопии, наиболее древней царствующей семьей в мире. Принадлежность династии к солярному божеству, таким образом, может трактоваться как трогательный романтический образ древнего национального культурного единства. И мало значения имело то, что этот образ связан с существами, обладающими сверхъестественным могуществом; нисходящая линия поколений на протяжении полутора тысяч лет, которая подтверждается современной историей и археологией, достаточно продолжительна, чтобы создавать эмоциональную связь. И именно в этом состоит суть: в самой идее преемственности, изначальную точку которой нельзя даже определить, настолько далеко она уходит в глубь времен; в успокаивающей идее бесконечной легитимности, которую никакой довод не мог оспорить, так как ее корни уходят в бесконечность, превосходящую разум. И только солнце в своей очевидной вечности могло передавать ее изображение. Однако вульгарная интерпретация или же тенденциозная деформация той же идеи ради достижения конкретных политических целей приводила к совершенно иным результатам; таким образом, сформировался тэнноизм, позорное воспоминание о котором во всем мире еще и сегодня наносит ущерб императору. Установление синтоизма в качестве государственной религии (1870), национальная гордость, которую никогда никакое вторжение не уничтожало, традиционное пристрастие к возвышенным военным подвигам, ожесточение страстей из-за экономических затруднений заставили постепенно обожествлять императора. Высшее консервативное чиновничество, которое сопротивлялось демократическим начинаниям, вынашивало мечты о том, что тэнно призван править миром. Министр Мацуока Ёсукэ вещал в 1933 году с трибуны Лиги Наций: «Через несколько лет мы будем поняты миром, как им был понят Иисус из Назарета… Миссия Японии состоит в том, чтобы руководить миром, духовно и интеллектуально… Япония станет колыбелью нового мессии».

Тем более тяжелым должно было показаться крушение в 1945 году. Император тогда воспринимался как создание последних правительств, он более не был просвещенным правителем эпохи Мэйдзи, но стал деспотом, наконец-то лишенным трона; самоубийства военных следовали одно за другим; иностранцы не были бы удивлены, если бы и император совершил его. Им было не понять, что именно император являлся тем единственным человеком в Японии, который не мог искать убежище в смерти: на нем лежит тяжелый груз, он есть воплощение нации, и он не может добровольно освободиться от этого бремени. По этим причинам император безропотно сносил унижения и не мог совершить ритуальное самоубийство, которое сохраняет достоинство обычных людей.

Сакральность императора

Религиозное поклонение императорской семье, особенно развивавшееся с конца XIX века, корнями уходило в эпоху Эдо. Камо-но Мабути (1697–1769), Мотоори Норинага (1730–1801), Хирата Ацуцанэ (1776–1843) были главными создателями идеи тэнно — абсолютного религиозного поклонения императорскому дому, — которую Мотоори Норинага выразил с исключительной силой: «Наша страна — родная страна Богини, сверкающей на небе, которая распространяет свет на все страны, находящиеся в четырех морях. Наша страна является источником происхождения всех остальных стран, и во всем она превосходит прочие государства… Императорская династия, царствующая в нашей стране и распространяющая свой свет на весь народ, — это потомство Богини, сверкающей на небе. В соответствии с повелением, которое им дала Богиня, царить вечно, как небо и земля, династии императоров предназначено повелевать нацией бесконечно до конца времен, пока мир будет существовать. Таков наш Путь» (Мотоори Норинага дзэнсю).

Идея тэнно отвечала рефлексу национальной гордости, это был резкий выпад японского общества против господства неоконфуцианства, политическая жесткость которого затмила романтику драм и потрясений былых времен. По мере того как развивались первые филологические опыты изучения классики, японские ученые стали исследовать старинные формы синтоизма (ко-синто), такие, какими они, без сомнения, были до того, как синтоизм был вынужден отказаться от своего первоначального вида, в те далекие времена, когда ни буддизм, ни конфуцианство еще не поглотили синтоизм своими категориями. Недоверие феодальных структур уже существовало: уже суйка синто Ямадзаки Ансай (1618–1682) подчеркивал свое благоговение перед императорской семьей. Хаяси также писал об этом, хотя и находился на службе у Токугава и был образцовым представителем конфуцианской ортодоксии. Тем не менее он проповедовал в Киото необходимость наивысшего почитания императора.

Идея в самом деле имела успех, поскольку в ней обрели почву для взаимопонимания и течение, направленное на восстановление национальных ценностей, и течение, которое стремилось к китаизации: первые памятники японской литературы и китайская философия вращались вокруг понятия верховной власти. Если перипетии Японии XX века рассматривать как следствие предшествующего опыта, то они уже не удивляют. На Дальнем Востоке никогда не проводилось, как на Западе, четкого различия между кесарем и Богом, если это разделение вообще когдалибо соблюдалось в действительности даже в тех странах, которые придумали упомянутый принцип. Японское представление об императоре, таким образом, страдало от двойственности, которая на протяжении веков была источником многих недоразумений, зачастую драматического характера. На это представление оказывала влияние близость Японии к Китаю, даже сам император испытывал это воздействие китайской концепции императорской власти.

В китайских конфуцианских и правовых концепциях император, считавшийся «сыном Неба», оставался человеком. Но это был человек, личность которого оценивалась тем, что он был избран Небом первым среди людей, совокупность которых составляла связь между квадратной землей и круглым небом. Китайский император был основой Вселенной; его символ — дерево Кэн — располагался в центре неба и земли, там, где в полдень не существует ни тени, ни эха. Императору выпала священная миссия обеспечивать беспрерывное движение механизмов Вселенной, а человеческая общность в ней представляла наиболее законченный аспект. Он, безусловно, являлся религиозным главой, но религия смешивалась тогда с регулярным движением государства: человеческие качества, даже добродетель, и религиозная практика рассматривались как предпосылки удачи в материальном мире. Сын Неба был облачен всемогущей и вездесущей властью. В нем должны были соединяться и концентрироваться все добродетели, а от его большей или меньшей мудрости зависел неостановимый ход дел в стране: «Для того чтобы управлять народом и империей, не существует ничего более эффективного, чем добродетель, ничего более действенного, чем справедливость. Благодаря добродетели и справедливости народ проявляет трудолюбие и не возникает потребности прибегать к наказаниям. Именно такой была форма правления Чэн Нонга и Хуан Чи. Благодаря добродетели и справедливости безграничность четырех морей, воды рек и потоков не может стать угрожающей. Высота горы Тай-шань, опасная крутизна горы Хуэй не могут создать препятствия. Поэтому добродетель древних царей мирно охватывала весь мир и мирно разливалась до четырех морей» (Лю Пу Вэй. Лю че чунъ цзы).