Качалов - Александр Таланов

— Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возмутительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, — возмущался Алексей Максимович. — Ложитесь скорей, протяните ноги!

— Ложиться мне незачем, и ноги протягивать еще не собираюсь, — отшучивался Антон Павлович. — А вот посижу с удовольствием.

— Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, — командовал Алексей Максимович. — Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет. А вы, курильщик, — обратился он к Леониду Андрееву, — марш отсюда! И вы тоже уходите! — повернулся он к Вишневскому. — От вас всегда шума много. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь, тоже уходите, вы тоже голосистый и басистый. И кстати, я должен с вами объясниться принципиально, — последние слова относились уже к Миролюбову.

Качалов остался вдвоем с Антоном Павловичем.

— А я и в самом деле прилягу с вашего разрешения, — сказал Антон Павлович.

Через минуту из коридора донесся громкий голос Алексея Максимовича. Он отчитывал редактора «Журнала для всех» Миролюбова за то, что тот пропустил какую-то «богоискательскую» статью.

— Вам в попы надо, в иеромонахи надо идти, а не в редакторы марксистского журнала.

Антон Павлович, услышав эти слова, с улыбкой заметил Качалову:

— Уж очень все близко к сердцу принимает Горький. Напрасно он так волнуется и по поводу моего здоровья и по поводу богоискательства в журнале. Миролюбов же хороший человек. Как попович, любит церковное пение, колокола…

Затем, покашляв, прибавил:

— Ну, конечно, у него еще слабости есть… Любит на кондукторов покричать, на официантов, на городовых иногда… Так ведь у каждого свои слабости. Во всяком случае, за это на него кричать не стоит. А впрочем, — помолчав, сказал Антон Павлович, — пожалуй, следует покричать на Миролюбова. Не за его богоискательство, конечно, а вот за то, что сам кричит на людей.

Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, чтобы разогнать дым, и быстро вошел в уборную.

— Ну что, отошли? — обратился он к Чехову.

— Беспокойный, неугомонный вы человек, — откликнулся Чехов, приподымаясь с дивана. — Я в полном владении собой. Пойдем посмотрим, как «мои» будут расставаться с «Вишневым садом», послушаем, как начнут рубить деревья.

И они отправились смотреть последний акт «Вишневого сада».

Так вспоминал Качалов свою последнюю встречу с живым Чеховым. В тот же год летом ему пришлось присутствовать на похоронах Антона Павловича. Громадная толпа через всю Москву двигалась с вокзала к Новодевичьему кладбищу. Процессия остановилась у Художественного театра. Царила тишина. Слышались лишь всхлипывания в толпе. У входа в театр оркестр играл печальную шопеновскую мелодию. А из распахнутых настежь дверей рабочие сцены вынесли огромный венок, их руками собранный сплошь из одних полевых цветов.

На Новодевичьем кладбище, когда уже засыпали могилу и народ стал расходиться, Качалов с Буниным подошли к Горькому, одиноко сидевшему на ограде чьей-то могилы.

— Наплакался, Алексей Максимович? — спросил Бунин.

— Да ведь от злости плачу. Даже не ожидал от себя, что могу от злости плакать. Уж очень все злит кругом! Все возмущает, все, начиная с вагона для устриц, в котором привезли мертвого Антона Павловича, и кончая этой толпой и этими разговорами, от которых никуда не убежишь.

С Горьким довелось встречаться еще не раз. В начале 1906 года Художественный театр поехал на гастроли в города Европы. Играли в Вене, Праге, Варшаве и целый месяц в Берлине.

В то время в Берлине жил Алексей Максимович. Имя его уже было очень популярно за рубежом. В Берлинском театре играли пьесы на немецком языке — «На дне» и «Дети солнца». В витринах книжных магазинов были выставлены его книги, портреты и фотографии на бесчисленных открытках.

Выдающийся немецкий режиссер Макс Рейнгард, тогда еще молодой человек, обратился к Качалову с просьбой выступить на литературном вечере, посвященном творчеству Горького. Вечер устраивался в большом зале на окраине города, где собиралась обычно демократическая публика — учащиеся и рабочая интеллигенция.

Зал был переполнен. Алексей Максимович, прочитавший «Песню о соколе», был встречен несмолкаемыми овациями. Рейнгард исполнил на немецком языке монолог Луки из пьесы «На дне». Качалов читал «Буревестник» и «Ярмарку в Голтве».

Публика стоя приветствовала Горького. В зале раздавались оглушительные аплодисменты и крики «Хох!». Правда, большинство присутствующих не знало русского языка и не могло оценить ни текста, ни чтения автора. Но все пришли, чтобы увидеть живого Горького и выразить ему — художнику и борцу за свободу — свою признательность и любовь.

«На сцене ко мне, — писал Качалов в своих воспоминаниях об этом вечере, — подошел Карл Либкнехт и шепнул по-немецки:

— Хотите посмотреть уголок зоологического сада, зверей в клетке, здесь же в театре?

И он показал мне место сбоку в кулисах, откуда видны были сидящие в крайней литерной ложе, выходящей на сцену, сыновья кайзера Вильгельма во главе с кронпринцем. Он, прикрываясь занавеской от публики, внимательно, со злобно и глупо разинутым ртом уставился на Горького, читавшего «Песню о соколе». Рядом сидели офицеры его свиты и, поблескивая моноклями, тоже таращили глаза на Горького.

Помню, что в антракте за кулисами был разговор, что накануне на спектакле Художественного театра «Царь Федор» появился кайзер Вильгельм в парадной форме русского кавалерийского полка. Он был шефом какого-то нашего драгунского полка. Конечно, и там публика стоя приветствовала его криками «Хох!». И помню, что по поводу немецких социал-демократов Горький, смеясь, говорил, что они все рады кричать «Хох!» кайзеру и что, пожалуй, Каутский кричит громче всех».

И, живя за границей, Горький не порывал дружеской связи с Качаловым. С острова Капри он писал любимому артисту, что неизменно внимательно следит за ростом его прекрасного таланта, искренне радуется успехам на сцене и что ему «приятно смотреть на хорошего человека», который всегда как-то особенно и сердечно нравится.

Алексей Максимович звал Василия Ивановича приехать погостить у него в Италии, на острове Капри. «А между делом, — писал он, — сочиним пьесу. Драму из быта рыбьего. Хорошо было бы, если б явился и сам чародей Константин Сергеевич, — с ним можно бы таких делов наделать — Европа ахнет! Кроме шуток: приезжайте-ка сюда! Превосходно отдохнете, запасетесь здоровьем, бодростью, многому посмеетесь, многое удивит.