Звезды на ладони - Татьяна Тронина

– Чего ты добиваешься, а?

Колесов опять потянул к ней свои руки, но Надя ловко увернулась и стукнула его карнизом по голове.

– Больно же! – обиделся Гена, схватившись за лоб, и в это время из дверей выскочила Рая. Бледная и дрожащая – как тогда, тысячу лет назад, когда увидела Гену и Надю на качелях в своем дворе целующимися. «И вовсе я его не целовала, – сказала Надя Рае потом. – Это он пытался, а я его отталкивала!»

– Что происходит? – тихо спросила Рая – тоже, как тогда.

– Ничего, – быстро ответила Надя. И тут она вспомнила о камере, висевшей над входом. Оглянулась – ну да, точно, камера была нацелена прямо на них. Неужели Рая все видела? Хотя, по здравому размышлению, упрекнуть Надю было не в чем...

– Рая-Рая, ну почему ты не чужая... – противным голосом запел Гена и шагнул к двери. – Ладно, Райка, я тебя в подсобке обожду, а ты с Надькой пока можешь поболтать...

– Рая, и нечего на меня так смотреть! – строго сказала Надя, когда они остались вдвоем. – Я тут ни при чем, это все Колесов. И вообще, ты же знаешь, я не способна на предательство.

Глаза Раи были темные, круглые. И что пряталось в них, в этих колодцах без дна, не угадать.

– Ну да... – сказала она. – Ну да, как я могла забыть...

Лето кончалось – безнадежно и неумолимо.

Это было видно по всему – по желтой листве, уже постепенно начавшей опадать, по солнцу, которое хоть и светило все так же ярко, но теперь торопилось пораньше закатиться за дома, по толпам людей, вернувшимся из отпусков. И ветер дул как-то по-другому, заставляя городских модниц метаться в поисках сезонных распродаж. И даже в метро, под землей, где не было ни солнца, ни ветра, где вечно царила суета, все равно – и там отчетливо ощущалось дыхание близкой осени, облицовочный мрамор сиял сумрачно и торжественно, отражая свет золотых канделябров.

Надя стояла у одной из колонн. Она оделась как можно более скромно, словно не давая повода упрекнуть себя в кокетстве – никому, в том числе и себе самой. Темно-коричневая длинная юбка, темная строгая шерстяная кофточка. Из излишеств были разве что ее новые бусы, с которыми она теперь почти не расставалась. Но все равно она выделялась из толпы – мужчины чуть замедляли шаг, проходя мимо нее, скользили по ней взглядами и бессознательно ждали, когда она взглядом ответит им. Надя старательно отворачивалась.

Она была влюблена. Любовь, словно облако, окутывала ее всю, проявляясь в сиянии глаз, в свежем румянце, в дрожании ресниц, которые отбрасывали стрельчатые тени на скулы, в завитках волос на висках, в нетерпеливых поворотах головы, в белизне и гладкости кожи, в биении голубой тонкой жилки, пересекавшейся чуть ниже ключицы с ниткой бус...

Леона она опять просмотрела.

– Надя... – тихо сказал он, приблизившись к ней.

– Ой, это ты! – Бессознательно она потянула к нему руки, но потом опомнилась, спрятала их за спиной.

Он был неловкий, нескладный, высокий – и такой милый. И тоже такой нестерпимо влюбленный, что они, оказавшись рядом, моментально составили удивительно гармоничную пару – теперь на них глазело все метро.

Но Леон угрызениями совести не страдал.

Он обнял Надю, прижал ее к себе, поцеловал в макушку и даже застонал едва слышно – он не мог сдерживать свои чувства. Прижавшись щекой к его груди, Надя услышала биение его сердца – стремительное и ровное, словно барабанная дробь перед сражением.

– Мы не должны... – начала она.

– Я так скучал... – начал он.

– Нет, не здесь! – перебила она. – У меня такое чувство, будто на нас все смотрят.

– Тебе кажется... – засмеялся он и быстро прикоснулся губами к ее шее. – Ладно, идем отсюда.

Они вышли в город и тут же свернули с шумной Пятницкой, словно стремились затеряться в узких улочках Замоскворечья.

– Ты хотела рассказать мне что-то, – напомнил Леон, обняв ее за плечи. – Помнишь – о фотографе...

– Да, точно! Леон, похоже, не один ты увидел меня в образе Данаи... Один фотограф – Артур его зовут – в точности воссоздал детали картины и снял меня, как эту самую Данаю. То есть я сама подсказала ему сюжет, но Артур неожиданно согласился с моим замыслом. Я, конечно, не слишком похожа на ту женщину, которую изобразил Рембрандт, но Артур сказал, что дело не во внешнем, а во внутреннем сходстве... Знаешь, это сейчас очень популярно – есть такое направление в фотоискусстве, когда людей, в основном, конечно, известных, стилизуют под старинных персонажей...

– Он снял тебя обнаженной? – вдруг насупился Леон. – Свинья! Только я имею право...

– Леон, пожалуйста, между нами ничего не было... Я тебе потому все это рассказываю, что меня поразило странное совпадение, что и ты, и он...

– Ну да, между нами тоже ничего не было! – с тоской произнес Леон. – И я места себе не нахожу, потому что перед моими глазами тоже эта картина – ты обнаженная, и я уже прикоснулся к тебе, и душу готов отдать, чтобы повторить то мгновение, и продолжить его... но ты вдруг пропадаешь. Просто наваждение!

– Леон, ты же знаешь, то мгновение уже не повторить, и вообще... Господи, и зачем только я согласилась встретиться с тобой! – рассердилась она.

– Надя... – Он остановился. И опять прижал ее к себе – сильно, крепко, с таким отчаянием, что оно передалось и ей.

– Мы не должны... – повторила она. И тоже изо всех сил сцепила руки за его спиной. – Мы не имеем права!

Так они и стояли – посреди тихого, узкого переулка, загроможденного припаркованными вдоль тротуара машинами, и обнимались. Так обнимаются люди на перроне, перед долгой разлукой, стремясь в каждое прикосновение вместить и любовь, и сожаление...

– Как же я не замечал тебя раньше? – с удивлением пробормотал Леон. – Странно, я вроде бы давно тебя знаю...

– Мы же виделись только мельком. Мы и не говорили почти! – сказала Надя, уютно устроившись у его груди. – Ты вообще очень занятой человек. Композитор!

– Неправда, – неожиданно нахмурился он. – Это все неправда – я обычный человек. И моя жизнь ничем не отличается от жизни любого другого человека, разве только тем, что я вовсе не обязан к определенному часу являться на рабочее место. Это все она!

– Кто – она? – удивленно спросила Надя.

– Альбина! – с ожесточением произнес Леон. – С самого начала она вбила себе в голову, что обязана «создать мне все условия для творчества». Это ее выражение, между прочим... И заточила меня в какую-то тюрьму! К нам никто не ходит, потому что, видите ли, композитору Велехову нельзя мешать. Все телефонные звонки тоже она контролирует, питание по режиму, прогулки на свежем воздухе, и тоже в определенные часы...

Наде вдруг стало смешно.

– Что, правда? – с удивлением засмеялась она.