Лето перед закатом - Дорис Лессинг

Она внимательно осмотрела Кейт и перевела взгляд на юношу.

Тот обратился к Кейт:

– Я не спросил, как вас зовут.

– Кейт Браун.

– Это Кейт, – сказал он девушке. – А это Морин. Знакомьтесь. – И, повернувшись опять к девушке, смущенно добавил:– Я вешал объявление, а она оказалась рядом и захотела посмотреть комнату.

– А-а, – вымолвила Морин.

Она откинула волосы, вскочила со стула, как будто собралась куда-то бежать, но потом снова опустилась на стул, расслабившись по-кошачьи сразу всем телом. На ней была коричневая мини-юбка и голубая клетчатая блузка, и выглядела она так, словно сошла с рекламы молочных товаров и яиц.

Наконец она улыбнулась и сказала:

– Вы хотели бы взглянуть на нее?

– Да, – ответила Кейт.

– Ну как, она тебе подойдет? – спросил юноша девушку – наверное, свою подругу. Но, испугавшись, что его слова могли показаться Кейт обидными, он слегка покраснел и пояснил: – Понимаете, я хотел устроить Морин как следует перед отъездом.

Морин неожиданно опустила веки – два белых полумесяца на загорелых щеках. Кейт показалось, что она подавила улыбку.

– За меня не беспокойся, Джерри. Я же сказала тебе, – откликнулась Морин.

– Ну, в таком случае я…

– Конечно, конечно.

Джерри кивнул Кейт, посмотрел на Морин долгим, пристальным взглядом, как бы отпечатывая в ее сознании что-то – что именно, Кейт так и не догадалась, – и исчез из комнаты.

Морин задумалась. Она прикидывала, стоит ли просить у Кейт аванс за комнату. Но она сказала только:

– Комната находится в конце коридора, слева. В ней живет Джерри, но он уезжает в Турцию.

Она не пошла с Кейт, а осталась сидеть, продолжая пускать облака голубоватого дыма.

Комната оказалась просто клетушкой, в которой стояли узкая кровать и шкаф. Здесь было намного холоднее, чем в комнатах, расположенных по фасаду, который выходил на юг. Холод этот перекликался с тем, что навечно поселился теперь в самой Кейт. Но жить здесь все же было можно.

Вернувшись к девушке, она сказала, что комната ей подходит и что она оставляет ее за собой до конца октября, – при этих словах Кейт вдруг осознала, что принимает решения, к которым рассудок ее непричастен.

Поскольку Морин не заикалась о деньгах, Кейт положила пять фунтовых банкнотов на красную подушку у ног девушки.

Морин снизошла до улыбки, которую, правда, с трудом можно было различить сквозь ее соломенные волосы.

– Спасибо, – сказала она. – Но это не к спеху.

– А ключ? – напомнила Кейт.

– О, да. Он где-то здесь, наверно, валяется. Ага. Вспомнила. – Она вскочила, выпрямилась, затем резко наклонилась, не сгибая колен, и стала приподнимать подряд все подушки. Под одной из них лежал ключ. Она протянула его Кейт – все так же не разгибаясь, а затем, изящно скрестив ноги, опустилась на подушку, под которой нашла ключ.

– Вы танцовщица? – спросила Кейт.

– Нет, не танцовщица. Хотя и танцую.

Идя к выходу, Кейт остановилась перед длинным, старомодным зеркалом на шарнирах, висевшим в холле. Она увидела худущую, обезьяноподобную женщину в желтом платье «из хорошего дома», со стянутыми в узел на затылке волосами. Кейт сорвала с головы платок, и волосы тут же встали дыбом, густые и жесткие, как пакля. В этот миг Кейт как никогда поняла, что возвращение ее в лоно семьи будет полно драматизма, независимо от того, войдет ли она к тому времени в форму – другими словами, станет ли снова такой, какой они ее себе представляют и какой привыкли видеть, – или решит, что все это суета сует и вовсе ни к чему… Но нельзя же в самом деле навсегда оставаться в таком виде, как сейчас. А почему, собственно, нельзя? Вот была бы потеха! Но их всех удар хватит, она-то знает. И тем не менее Кейт приятно волновала эта заманчивая идея.

Однако на смену этому волнению пришло другое чувство, отнюдь не такое приятное. Она снова оказалась в плену тщеславия. Если она явится домой в таком непрезентабельном виде, то муж и дети скажут, что она не в себе, – потому что они всю жизнь привыкли видеть ее другой. А вот Морин, эта девочка, восседающая на красной подушке, грезящая в клубах голубоватого дыма, видела ее только в одном облике – в облике больной обезьяны. Нет, она положительно сходит с ума. Какое в конце концов имеет значение для девушки, да и для самой Кейт, как она выглядит? Важно то, что она, Кейт, сняла комнату у Морин, и все. Для Кейт это была знакомая, еще не забытая ситуация, лишь с небольшой перестановкой действующих лиц: в начале года она приняла в дом молоденькую бельгийку, приятельницу лучшего друга Джеймса, – девушка хотела усовершенствовать свой английский. Главной заботой Кейт было сделать так, чтобы гостья влилась в ее семью, однако не настолько, чтобы нарушить заведенный семейный уклад Браунов. Девушка и влилась, влюбившись в собственного мужа Кейт… Кейт, конечно, не думала, что Майкл тоже увлекся девчонкой… Тут Кейт одернула себя, прикрикнув строго: «Опять ты за свое, вспомни au pair [14] Монику, тебе слишком дорого пришлось заплатить за то, что ты подозревала Майкла в связи с нею».

Но Кейт все-таки довела до конца перечень качеств, которые следовало бы иметь молодой бельгийке для приближения к идеалу: чтобы она не вздумала влюбиться ни в одного из трех сыновей, пока они сами не влюбятся в нее и не станут проявлять инициативу. Чтобы она не забеременела, а уж тем более не перекладывала заботы, связанные с этим, на плечи Кейт – как это было с Моникой, за аборт которой пришлось платить Браунам, поскольку несостоявшийся отец, молодой француз, с которым девушка познакомилась на курсах английского языка, оказался беден, как церковная мышь. Чтобы она не была наркоманкой, как Розалия, прежняя аи pair из Франкфурта… впрочем, если бы она ограничилась марихуаной, это еще куда ни шло. Чтобы не включала на полную мощность проигрыватель. Чтобы… Однако в теперешнем своем состоянии Кейт все эти требования суммировала бы так: девушка должна мягко и тактично приспособиться к укладу жизни Кейт и не делать ничего такого, что выходило бы за его рамки; Кейт была не настолько наивна, чтобы ожидать от этих девиц строгой нравственности, но лишние неприятности ей просто ни к чему.

В холл босиком вышла Морин, как пастушка из детских стихов. Увидев Кейт, стоявшую в полумраке перед зеркалом, она включила свет, энергичным, пружинистым шагом пересекла холл и встала за спиной Кейт, глядя на свое отражение в том же зеркале.

Неожиданно она показала Кейт язык. За этим чувствовалась какая-то обида, стремление к самоутверждению. Затем с такой же неприязнью она снова показала язык, но на этот раз себе. И, повернувшись, быстро ушла в свою залитую солнцем комнату.

Кейт почувствовала себя уязвленной. И как бы хорошо она ни понимала разумом, что эта выходка носила скорее дружеский характер – девушка присоединилась к Кейт, чтобы вместе повертеться перед зеркалом, – восприняла она ее как вызов, ибо эта выходка объяснялась удивительной самоуверенностью юности, какой-то безоглядной смелостью, позволяющей делать то, что хочется. Да-да, именно эта способность, которую сама Кейт утеряла, и вызвала ее неприязнь.

Однако не торчать же до второго пришествия в этом огромном холле с подушками, разбросанными так, словно на них спали прошлой ночью, только потому, что страшно выйти на улицу, где все увидят, насколько она еще слаба. Надо отдохнуть. И начать наконец есть.

Она поднялась по цементным ступеням на залитую солнцем улицу. Постояла немного в двух шагах от ristorante в густой тени деревьев, обрамляющих канал. Вот она сейчас пойдет и плотно – может быть, даже с аппетитом – поест. Она направилась к ristorante, у входа в который по обеим сторонам росли карликовые лавровые деревья. Сквозь стекло она увидела официанта, почтительно склонившегося над женщиной примерно ее лет, которая прислушивалась к его словам и польщенно улыбалась… «Старая дура», – подумала Кейт. Уже у двери у нее мелькнула мысль, что раньше, до того, как она окунулась в поток международной элиты, ей бы и в голову не пришло пойти в такой шикарный ресторан, разве что по какому-нибудь торжественному поводу; она прошла бы мимо, выбрав что-нибудь подешевле. Поймав себя на этой мысли, она повернулась и зашагала прочь, охваченная чувством обиды, как будто ее туда не пустили. В сотне ярдов от ristorante находился ресторанчик средней руки, какие встречаются в Лондоне на каждом шагу, и она зашла туда. Он был почти пуст. Час ленча еще не наступил. Кейт села за столик и стала ждать, когда ее обслужат. На столике перед ней стояло неизменное, типично британское меню. В другом конце зала официантка разговаривала с каким-то посетителем, пожилым мужчиной. К столику Кейт она не спешила.

Когда, наконец, она соизволила подойти, то, не глядя на Кейт, торопливо записала заказ в маленький блокнотик и снова вернулась к тому же столику продолжить незаконченный разговор; только после этого она передала заказ в окошечко, соединяющее зал с кухней. Ленч принесли не скоро. Кейт, очевидно, выпала из поля зрения и официантки и других посетителей – ресторан стал понемногу заполняться публикой. Кейт познабливало от голода и нетерпения, мучительно хотелось заплакать. Она была «на грани истерики», как говорят о детях, когда они не в меру раскапризничаются. Истерику предотвратило появление официантки, которая, по-прежнему не удостаивая Кейт взглядом, поставила перед ней тарелку с печенкой, жареной картошкой и водянистой капустой. Кейт не могла притронуться к еде. Она кипела от негодования, заглушавшего всякие разумные мысли. Она попыталась убедить себя, что это все из-за болезни… и тут же опрокинула на скатерть стакан с водой. Вот теперь-то официантка непременно подойдет к ней, подумала Кейт и даже приготовилась увидеть недовольную гримасу па ее лице, но та и бровью не повела, как будто не заметила. Тогда Кейт сама встала с места, подошла к официантке, которая теперь болтала уже с другим посетителем, и дрожащим голосом сказала: