Группа захвата - Сергей Хелемендик

– А народ сатанеет… Что правда, то правда, – задумчиво произнес дедушка Гриша. – А почему, не знаю. Мы с женой-покойницей сюда двадцать лет назад переехали, оставили сыну в городе квартиру, купили этот дом, думали пожить спокойно на природе. Здесь только считается, что город, а так деревня деревней. Так вот, когда приехали мы сюда, лучше был народ, добрее. Особенно старики. Но здесь-то еще не так заметно, а вот летом я к сыну в город ездил… До того лет десять у него не был, сын сам наезжал. И прямо в глаза мне бросилось: словно с цепи все посрывались! Везде – и на улице, и в трамвае, и в магазине… Я сына спрашиваю: что случилось? Он не понимает, говорит, мол, всегда так было, ничего особенного. А я думаю, нет, не всегда! После войны особенно народ добрее был, милосерднее. Голод был страшный в сорок шестом. Не знаю уж, почему так вышло: страна-победительница, страна-освободительница, а голодали как собаки. Пол-Европы завоевали, а на хлеб не заслужили! Но чтоб в трамвае тебя так пинали, не припомню. Нет, не было такого! Ну, место старым не уступают – ладно. Они, молодые, нынче хилые растут, болезненные, им сидеть все время хочется. Но чтобы толкаться так, чтобы злобно так лаяться… Понимаете, не в том даже дело, что мат. Я как-то захожу в трамвай в первую дверь, передо мной мужик. Палку аккуратно так держит сбоку, не видно ее, начал уже подниматься, а там какая-то старуха выходить замешкалась, и они в дверях столкнулись. Тот увидел, что она прет, и назад скорее. Как она орала! «Мужчина молодой, и в переднюю дверь! Расстреливать вас надо! Расстреливать!» – дедушка Гриша словно перевоплотился в эту злобную старуху, и я увидел ее, жирную, трясущуюся от злости.

– Я опешил прямо! С чего, почему вдруг? У мужика, может, ноги нет, хромой, может! Он ничего ей не сделал! Но орет, да так, что только дай ей что-нибудь стреляющее – убьет на месте.

Или зашел в этот их, в универсам, – дедушка Гриша саркастически хмыкнул. Было заметно, что слово его раздражает. – Покупать нечего, взял кирпич хлеба, бросил в тележку, оплатил, собрался уходить, стоит, вижу, еще нестарая женщина, руки в боки и орет:

«А коляску кто будет отвозить на место?» – «А где же место?» – «А вот тут!» Показывает в двух шагах от нее. «А зачем вы тут стоите?» А, она снова в крик: «Не твое собачье дело!» Я думал, она глаза мне выцарапает, до того осатанела. Я тоже рассердился и говорю ей: «Заткнись, сучка недо… – тут дедушка Гриша лихо завернул словцо с самым любимым нашим корнем. – Может, тебе еще и пол помыть? Стоишь тут, понимаешь, рычишь на людей, сука цепная!» Она задохнулась аж вся. И давай милицию звать! То есть это я вовремя сообразил, что она за милицией – молча так бросилась куда-то в подсобку. Я скорей к выходу, думаю, нора ноги уносить, пока цел…

Телефон, стоявший на полу, заверещал. Я подскочил к нему и взял трубку.

– Да! – сказал я. В трубке молчали.

– …Меня поражает покорность наша необъяснимая! Здесь у вас, стоило пойти на открытое сопротивление, и все было бы по-другому! Эта система террора могла быть сломлена даже выступлением одиночки. Ведь сейчас не тридцать седьмой год! Стоило бы кому-нибудь поехать в область и устроить там голодовку протеста! Да вот вы сами, все пишете, пишете, а нужно было просто ранить или убить Волчанова, если только вы в самом деле готовы на жертву, а не просто любите красиво говорить.

– Я не могу… – ответил учитель. – Я думал об этом тысячу раз. Но я не могу убить. Я слаб, жалок…

– Ну хорошо, а Бульдог – отец Наташи? Почему он терпит?

– Здесь все сложнее. Ее пока не трогали. Точнее, попробовали, но он так расправился с этими подонками, что те навсегда запомнили. Он их загнал в туалет и каждого купал в унитазе. Сначала носом об стену, а потом головой в унитаз… Это подействовало. Затем он к Волчанову пришел в кабинет и сказал, что если с дочерью что-нибудь случится, он вырежет всю семью Волчановых под корень. Так и сказал: уйду, говорит, в лес, выслежу вас по одному и убью! И убьет. Все в городе это знают. Поэтому его не трогают.

– Значит, Бульдог заключил сепаратный мир! Хотя, как пишут в наших мудрых учебниках, политика сепаратных сделок с фашизмом привела мир к катастрофе. Но вы ведь дружны с ним, вы не могли убедить его объединиться еще с кем-то? Ведь были же у убитых девочек отцы! Да будь вас хотя бы двое, трое, готовых драться…

– Вы думаете, я не говорил с Василием Петровичем? Думаете, не предлагал? А знаете, что он говорит? «Я против властей не бунтую!» Вот так вот! Волчанов – власть, и все тут! Если, говорит, они Наташку тронут, всех перебью, пусть мне вышка будет. Но они же не трогают! И что же, говорит, я получаюсь вроде бунтаря? Они с другими мерзости творят, вот пусть эти другие и выступают. А то что я буду, говорит, всякой бочке затычка… Поверьте мне, в этом вся загвоздка, вся трагедия наша. Еще восемьсот лет назад каждый князь ждал татар в своем пределе и с соседями объединиться не умел. И втайне надеялся, что татары разорят соседей, а его не тронут.

– Да какие татары! – раздраженно воскликнул я. – Вы что же, не понимаете, что эти Волчановы – психопаты? Я ручаюсь, любая экспертиза докажет это. Получается: убийца-маньяк крадет детей по очереди, а все попрятались в норы и ждут. И остановить его некому! Этого я не понимаю. Покорность должна иметь предел!

– А что вы сами предлагаете? Что сделали бы вы? Вы приехали к нам и отчаянно блефуете. И блеф ваш с минуты на минуту раскроют! И что дальше? Вы ведь пугаете Волчановых не самим собой, а от имени неведомой и потому страшной для них власти! А если бы этой власти не было? Что тогда? Представьте себе: нет вашего журнала, нет ваших знакомств, нет ваших друзей – есть только этот город, и в нем царит Волчанов! Вот все и сидят по норам, как вы изволили выразиться. И ждут: авось пронесет! А те, кто посмелее, спешат заключить сепаратные сделки. Чему вы удивляетесь? Так всегда было и отнюдь не в России одной. И хотел бы я посмотреть на вас, если бы вы выросли здесь и дальше области не ездили. Вам бы в голову не пришло бунтовать! Точно так же сидели бы в норе…

– А я не желаю больше сидеть в норе! – вскочил со стула дедушка Гриша. – Я всю жизнь за шкуру свою дрожал! Понимаете вы это? Сидел в норе, рыл другую нору про запас и дрожал. И все мы так! Шкуры спасаем, а нас режут по одному…

Сразу после войны был у меня друг Сашка. И забрали его. У всех на глазах… В обеденный перерыв приехала машина, двое в штатском подошли к нему и говорят: «Следуйте за нами!» А здоровый парень был, смелый! Любили его на заводе. Он оглядывается, а все сгрудились, стоят, смотрят, и я смотрел, а потом отвернулся… Я, мразь такая, отвернулся! – слезы показались в глазах дедушки Гриши. – Его забирать пришли, он на меня смотрел, сказать хотел что-то, а я отвернулся! Так он что устроил? Этих двоих измутузил! Они, плюгавые, драться не умели, он одному заехал в ухо, другому – и бежать! Тут уж за ним вся толпа гналась. Вот ведь стыд какой! Сначала начальник цеха заорал: «Держи его!» Потом еще кто-то. Погнались, так и не дали уйти. Свои же смершевцам и выдали…

– Успокойтесь! – попросил учитель. – У вас сердце! Нельзя так…

– К черту сердце! Вы мне сказать дайте! Если бы я тогда не стоял да не смотрел, как его увозят… Если бы вступился, кто-то бы еще вступился, все по-другому было бы! Ведь так получается! Пусть бы нас перебили, но еще где-то люди выступили бы, на другом заводе, на третьем. Не было бы этой бойни! Я сам этих зэков возил – страх это божий, никакого ада не надо. Со скотиной в тысячу раз лучше обращаются… Стоило только вступиться мне, еще кому-то, и уничтожили бы не миллионы, а, может, только тысячи. Ведь вот в чем дело! – дедушка Гриша положил правую руку на сердце и тяжело вздохнул.

– Вот вы говорите: Бульдог, – продолжил он. – Если бы этот хорь прыщавый, Волчанов, сразу на Бульдога напоролся! Не было бы такого! Выходит, он прав, – дедушка Гриша указал на меня пальцем. – Я думал, он все вздор болтает, а он прав! А вы – нет! – старик резко повернулся к учителю. – Вы все письма да письма пишете, разве что в ООН не писали. А тут не писать надо… Волк на вас нападет в поле, вы что, письмо будете писать охотникам? Так он вас и задерет!

– До сегодняшнего дня вы не говорили ничего подобного, – тихо ответил учитель.

– Да, не говорил! – яростно закричал дедушка Гриша. – И потому я первый сейчас скажу, что я мразь! Слышал, что здесь творится, а сидел у себя в норе, молчал в тряпочку! На велосипеде поеду на озеро, рыбки наловлю, ухи наварю. Тишь да гладь кругом! А то, что детей убивают, вроде как и мимо меня проходит. Вроде как неправда это! Вроде бы и не поймешь, убивают или нет. Мертвые есть – это видно. А врач в газете районной пишет: несчастный случай. И сидишь себе и думаешь вот так подло: может, в самом деле несчастный случай? Ведь знаешь, что вранье, а все равно сам с собой в поддавки играешь. Вот это и есть подлость! Они нам как будто кость кидают – вот вам подавитесь! Хотите убийство несчастным случаем назвать, мы вам поможем! А мы цепляемся за эту кость как шакалы. А они ухмыляются и выбирают, кого резать завтра.