Браки совершаются на небесах - Елена Арсеньева

Царь свистнул – и тотчас началось…

Заливисто лая и размахивая пушистыми хвостами, борзые расстелились по полю, опоясали рощицу, гоня затаившихся зайцев. Трещали трещотки, били барабаны, гудели горны и свистели дудки. Шум стоял неимоверный!

Иван Васильевич, заразившийся общим азартом, бросил случайный взгляд на пригожего сокольника – и ахнул. Видимо, мальчишка наклонился поднять упавшую плеть, а конь испугался рева труб – и понес висящего на седле боком всадника.

Не думая, что делает, Иван Васильевич с силой ударил пятками своего вороного и погнал следом.

Тем временем сокольник, обладавший, как и положено черкесу, невероятным мастерством наездника, сумел-таки забросить тело в седло, вцепился в поводья двумя руками и натягивал их изо всех сил, заламывая голову скакуна, осаживая его на задние ноги и направляя к деревьям. Тут конь невольно сбавил скорость, и сокольник чуть не на скаку соскользнул на землю. Споткнулся, с трудом устояв на ногах, и сильно огрел коня кулаком по носу. Потом сокольник проворно обмотал повод вокруг ближней березки, прикрутив морду коня почти вплотную к стволу, и выхватив из-за пояса длинную плеть, с размаху ударил скакуна по голове. И другой раз, и третий, и снова…

Бока коня уже были покрыты кровавыми полосами, один глаз затекал кровью, а маленький черкес прыгал вокруг, как бес, с непостижимой ловкостью уворачиваясь от копыт, и продолжал наносить удар за ударом, что-то бессвязно крича.

Кровь ударила царю в голову! Спешился, набежал на мальчишку сзади и, рывком обернув к себе лицом, с силой вытянул дикаря хлыстом.

Мальчишка рухнул на колени, перегибаясь назад и закидывая голову, да так и замер в странной, изломанной позе.

Застучали рядом копыта. Царь обернулся – и едва успел отпрянуть, чтобы бешено несущийся всадник не стоптал его конем. Это был Салтанкул Черкасский. Словно не видя государя, спрыгнул с седла и припал к обеспамятевшему сокольнику. Подхватил его под тонкий стан, попытался поставить на ноги, суматошно выкрикивая:

– Кученей! Кученей! Очнись!

«Кученей? Что такое? – изумился царь. – Имя? Но ведь это женское имя! Нет, быть того не может!»

Ноги сокольника подламывались, руки висли, голова запрокидывалась. И вдруг косматая шапка соскользнула, а из нее… Иван Васильевич даже отпрянул испуганно: почудилось, клубок черных змей из той шапки вывалился. Но нет – это поползли, змеясь, черные скользкие косы. Девичьи косы.

Девка? Эти черкесы выдавали за сокольника девку?!

Ярость на собственную глупость, на наглость этих дикарей, посмевших глумиться над хозяином – да над кем, над самим государем, оказавшим им честь, пригласившим на царскую охоту! – лишила Ивана Васильевича разума. Сцепив кулаки, он обрушил такой удар на затылок Салтанкула, что и потом, спустя много времени, дивился, как это не перешиб шею будущему шурину. Но крепка оказалась черкесская башка: Темрюкович только крякнул – и сунулся носом в землю, уронив девку.

Царь подскочил к ней и, все еще не веря, разорвал на груди бешмет и шелковую, под горло сорочку.

Ох ты, как ударило по глазам, какие белые голуби выпорхнули на волю, ранее туго сдавленные одеждой! Бросилась в глаза родинка под левой грудью, большая, выпуклая, похожая на третий сосок.

Так вот почему Салтанкул беспрестанно льнул к этому «сокольнику». Он притащил на царскую охоту свою любовницу!

Возмущенный государь нашарил в траве ту же плеть, которой эта тварь терзала коня, и от всей души опоясал тонким кровавым следом ее тело.

Девка выгнулась дугой, испустила хриплый крик и открыла глаза. Ни следа от тумана беспамятства! Этот взгляд ожег Ивана Васильевича, и какое-то мгновение он стоял недвижимо, не веря тому, что прочел в этих раскосых черных очах. Не страх, не ненависть. Отчаянный призыв и страсть!

Испугавшись чего-то, он снова ударил – на сей раз слабее, потому что руки не слушались. Девка взвилась, будто змея, ставшая на хвост, и так же, по-змеиному, обвилась вокруг царя всем телом. Он выронил плеть, стиснул ее – даже захрустели косточки стройного тела! Впился в губы. Холодные, тугие, они отвечали так, что у царя подкашивались ноги. Чудилось, в жизни не бушевало в груди такого темного, мрачного пламени, как сейчас, когда полуголое, избитое тело льнуло к нему!

Иван Васильевич повалил ее, рухнул сверху и попытался растолкать ноги коленями, однако Кученей вдруг начала сопротивляться, и сопротивлялась люто – стискивала зубы, вывертывалась, шипела и царапалась, будто дикая кошка. Но где ей было противостоять разохотившемуся, распаленному мужчине! Навалился, прижал к земле, уже, считай, одолел, как вдруг она гибко вытянула руку и вцепилась в его же собственный отброшенный кинжал. Прижала в своему горлу, лицо вмиг стало строгим, отрешенным:

– Пусти, не то зарежусь!

Голос звучал так по-девчоночьи отчаянно, русские слова выговаривались так смешно, что у Ивана Васильевича мгновенно остыло все в теле. Он ей почему-то поверил, поверил сразу. Зарежется, как Бог свят, зарежется!

Поднялся на ноги. Она тотчас вскочила, ожгла огненным взором – и кинулась к Салтанкулу. Затрясла, затормошила. Иван Васильевич думал, она пытается привести княжича в сознание, однако Кученей просто вытряхнула бесчувственное тело из бешмета и торопливо напялила его, скрыв свои лохмотья.

Иван Васильевич перевел взгляд с ее лица на лицо беспамятного Темрюковича и спросил, уже почти уверенный в ответе:

– Он тебе кто?

– Брат родной.

– Видать, крепко брат тебя любит?.. – спросил с подначкою, но в ее точеном лице ничто не дрогнуло.

– У нас все братья сестер любят крепко, глаз с них не сводят, не дают в обиду.

– А ты, значит, дочка князя Темрюка? Она кивнула, глядя исподлобья.

– А знаешь, кто я?

Кученей ничего не ответила, только вскинула пренебрежительно брови:

– Я ведь только женщина. Ничего не знаю. Государь усмехнулся. А ведь с этой девчонкой не соскучишься! И какая красота, Боже, ну какая же чудная, неописуемая красота…

– Тебе с косами больше пристало, чем в шапке, – буркнул он, смущаясь вновь проснувшегося желания. Вот же ведьма, околдовала она его своими холодными, скользкими губами, что ли?!

Девушка потупилась. Так они стояли какое-то время друг против друга, не зная, что делать и что говорить. Потом Кученей подобрала с травы свою косматую шапку, встряхнула ее и нахлобучила, заботливо скрыв под ней косы. Подошла к коню брата и вскочила в седло, не заботясь более ни о своем привязанном, избитом белом скакуне, ни о Салтанкуле, который начинал слабо постанывать – приходил в себя.

Иван Васильевич смотрел на нее, вдруг ощутив себя брошенным, одиноким ребенком. Страшно не хотелось, чтобы она вот так, просто повернулась – и уехала, исчезла!