Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И поняли Дончур и Игнис, что лишения земные следует принять как должное. И претерпеть всё, и заботиться о домочадцах с неослабным рвением. И снова семь дней и ночей держали путь обратно, к Земле; и простились не врагами, а союзниками, несущими одну заповедь Божию.
На исходе восьмого дня узрел Дончур снежные вершины гор, ущелья, озаряемые фронтовыми вспышками. Солнцелет показался со стороны Божьей звезды. В прозрачном, ярко светящемся шаре находились существа высокого роста. Они вступили с огнещанином в странное, бессловесное общение. Дончур понял, что они настроены дружелюбно и хотят помочь ему добраться до очага. И догадался, что эти неведомые создания также являются посланцами Светоликого. Из солнцелета хорошо была видна земная поверхность. Предчувствие негаданной беды, грозящей носителю его рода, заставило Дончура сосредоточиться. Он узрел скачущих чёрных всадников и бессильно шагающего ратника. Дух домового занялся! Внук старейшины рода, Яков был на краю погибели. Дончур рванулся к нему, но посланцы Сварога успокоили. Большой огненный шар круто и легко опустился на землю. Озоновый удар не причинил Якову ни малейшего вреда. Его, усыплённого, одно из существ бережно внесло на руках вовнутрь солнцелета…
17
Август-припасник отсчитывал свои последние деньки. И как-то сразу стали заметней на деревьях пожухлые листья, и гуще запахло вызревшей полынью — предвестницей осени. Толпились в небе птичьи стаи. Неустойчивость чувствовалась во всём: то жгло солнце, то перепадали дождики, то буянил ветер, вздымая пыль и подламывая тускнеющие личики последних цветов. Бледно-лиловые бессмертники, наперекор всему, тихо и строго струили свой манящий свет, вцепившись корнями в песчаные скаты бугров и балок. Только и любоваться ими издали, а сорвёшь и поднесёшь к лицу — источают грустноватую истому.
Худым хозяином оказался август в этом году. Ввергнутые в коловерть войны, люди опустили руки. В колхозном саду, за околицей Ключевского, осыпались и гнили яблоки. По нескольку мешков семечек набил каждый, кто только хотел. И всё же большая часть подсолнечного поля стояла брошенной. Рядом бурело на глазах и никло житнище. Кое-кто украдкой подкашивал ржицу, на корм скоту. И целыми днями с полей доносился жадный, пиршеский карк ворон и грачей.
По неизвестной причине на сход в хутор Ключевской представители новой власти в назначенный день не приехали. Два часа маялись казаки и бабы в напряжённом ожидании и — разбрелись.
Ровно через неделю с утра грубые крики и ржание лошадей всколомутили хуторские улицы. Полицейские нагрянули внезапно.
Полина Васильевна была на дворе, когда к воротам подъехали два верхоконных с винтовками и белыми повязками на рукавах.
— Тётка! Бери своего хозяина и марш к церкви! — требовательно крикнул смуглолицый парень, хмуря брови и помахивая нагайкой. Его сослуживец, молодой, белобрысый, на редкость неприятный длинноносик пригрозил:
— А то ноги из задницы выдернем!
— И не стыдно тебе говорить мне такое? Молоко на губах оботри! — обиделась Полина Васильевна, не отводя прямого, небоянного взгляда.
Сквернослов тронул лошадь и небрежно кинул:
— Не забудь и дочку! Если красивая — оженюсь. Я тебе за недельку внуков штук пять наделаю.
Полицейские загоготали и поехали прочь.
Переговорив, Шагановы решили, что женщинам делать на сходе нечего. Первым туда отправился Тихон Маркяныч. Вероятно, надумал зайти за приятелем, дедом Корнеем. Уже несколько дней кряду старички бражничали, забавлялись вишнёвкой. А Степана Тихоновича захватили раздумья. Он прикидывал и так и эдак: могли припомнить службу в сельсовете и бригадирство, и тогда не сносить головы! Припишут к активистам и — к стенке! От этого предположения заколотилось сердце. С другой стороны, можно напомнить, что младший брат, Павел, был белым офицером. А сам он, Степан Шаганов, претерпел от советской власти, как кулацкий элемент, и три года валил сосны в сибирской тайге. Наконец, собравшись с духом, надев жёлтую выходную рубашку и синие брюки, напрямик зашагал к бывшему майдану.
С угла площади Степан Тихонович увидел немалую толпу ключевцев и аксайцев, собравшуюся около церковной ограды. Дверной проём храма зиял пустотой. На обрушенной паперти покуривали, похаживали полицаи. Напоминавший «эмку» автомобиль мышиного цвета с открытым верхом стоял в тени раскидистого вяза. На заднем сиденье, откинувшись на спинку, скучал сухопарый мужчина средних лет, с недовольной гримасой на холёном лице, в очках с золотой оправой. На нём был офицерский мундир зеленовато-пепельного цвета с серебристой нашивкой в виде орла на правой стороне груди. Точно такая же нашивка блестела на высокой тулье фуражки. Офицера охраняли три автоматчика. Несмотря на жару, их френчи были застёгнуты на все пуговицы, рукава аккуратно подвёрнуты до локтей. Тут же, возле машины, переминались двое гражданских. Один из них, плешивый, показался Степану Тихоновичу знакомым.
Подойдя к ограде, бывший бригадир поздоровался с бабами. Те лишь кивнули и скорбно завздыхали, как будто ждали выноса покойника. Делая вид, что не замечает вызывающе нахальных глаз Анны, Степан Тихонович пробрался дальше. Слух невольно ловил бессвязные слова, приглушённые перемолвки.
— А будут активистов заарестовывать, чи нет?
— Доразу арестуют. Отольются им наши плаканки!
— Полицаи — всё чисто из хохлов. Хочь калмыков нема…
— Не бреши! И русские есть. Иной русак троих немцев стоит. Пакость неимоверная.
— Галинк, а Галинк! Я на тобе энту кохту не бачила. Чи новая?
— Гля на неё! Да я энту блузочку ишо до войны справила!
— А не перестреляют тута нас? Гляди-кось мордатый за антомат шшупае…
— Гутарят, Наумцев заплошал. При смерти. Через ранение бецтвуе.
— Анька Кострючка, как вырядилась! И Мотря туда ж… Тираску достала белую. Чи сбесилась при старости
