Дуэль. Всемирная история - Ричард Хоптон

Хотя размах дуэльной истерии в Англии в те годы, по счастью, оставался меньшим в сравнении с происходившим во Франции, там все же отмечались отдельные громкие поединки, поражавшие современников своей жестокостью. В ноябре 1609 г. два фаворита Иакова — в том числе Стюарт, приходившийся королю одним из крестников, — дрались на дуэли из-за «небольшого спора за карточным столом»{208}. Письмо друга рассказывает нам о том, как все происходило.

Мистер Джее. [Джеймс] Стюарт и мистер Дж. [Джордж] Уартон поубивали друг дружку из-за недоразумения в карты в палатах милорда Эссекса при дворе. Друзья их странным образом спорят о прихоти тех, кто мог бы остановить ярость молодых. Один экипаж отвез их живыми на поле и привез назад мертвецами. Оба умерли на Ислингтон-Филдс{209}.

В этом рассказе интересны два момента. Во-первых, совершенно банальный повод для ссоры — расхождение во взглядах на закономерность хода игры, случайный снос одним из игроков карты при наличии требуемой масти — дело даже не настолько серьезное, как споры в отношении игрового долга. Второй достойный внимания пункт — несколько элегическое замечание о «прихоти тех, кто мог бы остановить ярость молодых». Тут содержится «толстый» намек на то, что присутствовавшие могли и должны были бы приложить больше усилий для примирения двух повздоривших господ, особенно при том, что размолвка вышла по весьма тривиальному поводу.

В следующем году сэр Хэттон Чик и сэр Томас Даттон дрались на дуэли в Кале. Оба они являлись офицерами, принимавшими участие в кампаниях в Нидерландах, при этом Чик — старшим по званию, и оба удостоились репутации несдержанных и склонных к ссорам господ. Во время осады Юлиха тем летом Чик отдал Даттону приказ в такой форме и выражениях, которые вызвали негодование Даттона. Когда Юлих наконец пал, Даттон вернулся домой и начал распространять разного рода неприятные слухи о вышестоящих офицерах. Когда все это дошло до ушей короля Иакова, он выразил большое неудовольствие и приказал арестовать Даттона и подвергнуть его суду. Король понимал, что сплетничать подобным образом долго офицеру никто не позволит и что такое поведение закончится кровью на дуэльной площадке. К концу года Даттон вернулся на Континент, где он и Чик получили возможность уладить противоречия. Лучший рассказ о дуэли принадлежит перу Томаса Карлайла, который — хотя и написан более чем через два столетия после встречи — полон первозданного драматизма и вполне заслуживает того, чтобы быть процитированным.

И вот на песках под Кале, зимним утром 1610 г., что видим мы почти как наяву, невзирая на тьму веков, два джентльмена, сбросив плащи и куртки, оставшись в рубахах и поясах поверх лосин, сжимают в одной руке рапиру, а другой кинжал; они серьезны, как и приличествует моменту! Секунданты, также разоблачившись, равно вооруженные, осмотрев и проверив их, вот-вот отступят из намеченного ристалища судьбы, не без негодования, что им-то, несмотря ни на что, драться не дано. Двое джентльменов тревожно принимают стойки; миру неведомо о них ничего, не было до них дела и не будет, разве что знают о холериках, будто те что-то там делали на войне в Нидерландах! Они, вне сомнения, английские человеческие созданья в высшей степени молчаливой ярости и стоящие в роковом круге, коих мы тут гласно назовем — сэр Хэттон Чик и сэр Томас Даттон, оба рыцари, оба «сольдадос» [soldadoes, солдаты. — Пер.]. Ах, что за несчастные английские человеки! Что за смятение умов свело вас здесь?

Даттон, ярость которого уже поубавилась, перед тем как секунданты отойдут, готов объяснить что-то, если ему дадут слово. «Никаких слов, — изрекает другой, взмахивая рапирой и покрепче перехватывая кинжал, — защищайтесь». Даттон, который теперь вновь молчалив, изготовился к бою. Святый Боже! Коротко отсалютовав и взмахнув оружьем, заиграли лучезарной сталью перед глазами друг друга. И вот выпад — вот другой, сцепились клювами и когтями — целя в сердце, в сердце, прямо в сердце! Рапира Чика — в горло Даттону с фронта, а кинжал — с тыла: как не перервали глотки — чудо. И в тот же момент рапира Даттона — в тело Чика с фронта, а кинжал с тыла: в легкие и во все живое тоже. Секундантам приходится вмешаться и велеть «вытянуть все четыре кровавых клинка», разжать дьявольские объятья и разойтись. Серьезное дело! Чик покачнулся, жизнь покидает его, но он все готов разить Даттона, кто лишь отбивается легко, пока Чик тут в ярости падает совсем мертвым. «Вот там его тем утром и погребли в крови», — как говорит мой древний друг. Больше уж от него в войне в Нидерландах проку не будет{210}.

Дуэль подытожена поучительным постскриптумом. Полгода спустя после убийства Чика Даттон написал своему патрону, эрлу Солсбери, горько сожалея о последствиях дуэли: «Кара, постигшая меня, куда как тяжела, чтобы судьбе моей можно было выносить такое». Как говорил Даттон, он лишился милости государя-короля, просидел в тяжком заключении, потерял командирство над ротой, снаряжение которой обошлось ему и друзьям в 600 фунтов. В добавление ко всем бедам и несчастьям, рота заставила его влезть в долги за период после дуэли, что обошлось ему еще в 700 ф., покрыть их Даттон оказался не в состоянии. Пусть Даттон и избежал суровой кары за смерть Чика, все же случившееся имело для него весьма и весьма скверные последствия{211}.

Дуэли между Уартоном и Стюартом, Чиком и Даттоном вовсе не являлись чем-то из ряда вон выходящим, но по какой-то причине 1613 г. оказался особенно богат на ссоры при дворе короля Иакова. Как выразился Лоренс Стоун: «Все выглядело так, будто бы английский нобилитет, подобно бойцовым петухам в круге, вот-вот готовился дать себе радость взаимного уничтожения»{212}.

Самой мрачно знаменитой дуэлью года, да и, по справедливости сказать, всего периода стал поединок Эдуарда Сэквилла и лорда Брюса. Вражда между двумя господами, как говорили, родилась из-за одной женщины. Сэквилл оставил непривычно подробный рассказ о случившемся. Прежде чем приступить к описанию собственно дуэли, он остановился на условиях, которые обговорили секунданты сторон.

Господам предстояло сойтись в поединке на голландском берегу возле границы Республики Соединенных Провинций с Испанскими Нидерландами, чтобы уцелевший получил шанс «избегнуть правосудия страны, отойдя на землю доминиона без обвинения»{213}.

Совершенно ясно, что Брюс и Сэквилл не собирались напрасно рисковать: они уже решили ради боя покинуть Англию, чтобы иметь гарантию от столкновения с законом у себя дома, и сверх того позаботились о том, чтобы не подпасть под какую-нибудь местную статью против дуэлей в стране, которую избрали местом сведения счетов. Секунданты уговорились об относительно весьма четких правилах для самого боя. Если дуэлянт упадет или поскользнется, он должен признать, что жизнь его в руках соперника. Если чей-то меч сломается — а такое могло случиться, только если очень и очень не везло, — то второй участник боя не будет искать способа извлечь для себя пользу из несчастья другого. Тут противникам надлежало попробовать решить дело миром или, если ничего не получится, продолжать бой на равных условиях.

Дуэль проходила на болотистой местности, да так, что оппоненты находились, по крайней мере, по щиколотку в воде. Сэквилл оставил весьма живое описание боя: оно так иллюстративно, что даже и почти 400 лет спустя мы все еще можем слышать звон стали, вдыхать солоноватые испарения стоячей морской воды и чувствовать отчаяние в момент завершения дуэли. Что становится ясно из рассказа, ничего блистательного и возвышенного в схватке не было, она представляла собой отчаянный бой не на жизнь, а на смерть — кровавую битву, в которой лицом к лицу сошлись два господина, готовые без жалости искромсать друг друга на куски. Одним словом, она походила скорее на беспощадную драку, чем на элегантную встречу фехтующих джентльменов.

…Я сделал выпад, но не дотянулся немного и, когда отдергивал руку, получил в нее сильную рану, каковую понимал как награду за недостаток усердия в том, чтобы проткнуть его. Когда в отместку я вновь бросился на него, то опять промахнулся, за что удостоился укола повыше правого сосца, да так, что острие прошло мне через тело, едва не выйдя наружу из спины. Мы оказались в сцепке, где он схватил мой клинок, и мы боролись с ним за два самых главных приза, которые только существуют на свете, — за честь и жизнь. В борьбе этой моя левая рука, прикрытая единственно тонкой перчаткой и ничем больше, стала отдаляться от одного из своих членов (хотя и самого жалкого) — моего мизинца, который повис на коже, как на ниточке. И вот, изо всех сил удерживая положение в схватке, обе стороны стали проявлять признаки желания отпустить мечи друг друга, но там, где дружбе конец, не заживется и доверие, а потому возник вопрос, кому первым сделать шаг, делать которого никто не хотел. И тогда уж я со свежими силами с пинком и рывком на выкрутку освободил из долгого плена свой клинок, который нечаянно подскочил к его горлу. Все еще оставаясь господином над его мечом, я потребовал, чтобы он или просил бы пощады, или уступил свой клинок. И то и другое, несмотря на стоявшую у ворот неминучую опасность, было отважно отклонено, тогда как сам я терял силы, будучи ранен и истекая кровью (три ручейка вытекали из меня). Он храбро отметал любое из моих предложений, я же не мог забыть о прежних его кровожадных намерениях и, принимая во внимание мое состояние, ударил ему прямо в сердце, но, коль скоро он уклонился, в цель не попал, хотя пропорол его тело и, вытащив клинок, снова вонзил его в него, но уже в другое место, когда он воскликнул: «Я убит!», закончив непродолжительную речь броском на меня. Будучи слишком слабым, он не мог помешать мне защититься, отбить его выпад и, став хозяином положения, свалить его с ног на спину, где, будучи над ним, я сказал, чтобы он просил жизни или смерти, но он, похоже, не ценил первую ни в грош — и уж точно не настолько, чтобы стоять за нее, — и ответил, что презирает жизнь. Получив столь благородный и достойный ответ, я почувствовал, что не могу предложить ему дальнейшей жестокости, а потому не давал ему подняться до тех пор, пока врач его не закричал издали, что он немедленно умрет, если не остановить кровь, в каковой момент я поинтересовался у него (противника), велеть ли мне врачу подойти, чтобы он (Брюс) мог быть унесенным оттуда. Я не стал требовать его меча, полагая бесчеловечным отнимать оружие у мертвеца, каковым уже считал его{214}.