Союз нерушимый... - Юрий Силоч

— Поговорим.

— Ничего я тебе, ментяра, не скажу, — набычился зэк.

— Тогда полетаем, — пожал я плечами.

— Ага, конечно, — сукин сын вёл себя вызывающе. — Давай. Блефуй, мусорок.

Я двинул Андрею в рожу. Как в кино: «аккуратно, но сильно», отчего мой будущий информатор, издав крик раненой чайки, рухнул на мокрый гудрон крыши. Мои волосы промокли, и вода с них начала стекать вниз — по лицу и шее. Мерзко. Я поднял скулившее тело за ногу: оно оказалось очень лёгким.

— Ты чо творишь, э?! — глаза бывшего зэка широко раскрылись, а лицо перекосило от ужаса. Мокрая рубашка сползла к груди, открывая вид на наколотую синими чернилами биографию. Я усмехнулся: жизнь у Андрея была бурная и нелёгкая, матёрый урка, давний «клиент» милиции. Даже удивительно, почему его ещё не расстреляли. Советская власть была строгой, но справедливой: любой преступник получал возможность искупить вину, перевоспитаться и вернуться к нормальной жизни. Партия могла дать оступившемуся второй и даже третий шанс, но после третьего обвинительного приговора рецидивист железно приговаривался к пуле в затылок. За что угодно — хоть за украденный гвоздь, хоть за те самые сакральные три колоска. Кто-то наверху считал, что, раз уж человек неспособен стать на верный путь, то и нечего на него воздух переводить. — Чо творишь?! Перестань!

Андрей оказался за краем и осознал, как далеко ему придётся лететь. Внизу тускло светились оранжевые фонари, похожие отсюда на бусы. Моя рука дрогнула якобы от напряжения — и зэк истошно завопил.

— Поставь меня! Поставь меня обратно! Поставь, ты, слышь?!

— Твоя большая ошибка в том, — я подался немного вперёд, вызвав очередную порцию воплей и ругательств, — что ты с чего-то увидел во мне мента. И сейчас думаешь, что советская милиция — самая гуманная милиция в мире, и я ничего с тобой не сделаю. А я могу. Хотя бы просто уронить, если будешь дёргаться.

— Отпусти! — выпалил Андрей и тут же поправился, увидев моё выражение лица. Очень кровожадное выражение. — Нет-нет, не отпускай!

Я засмеялся, рука снова дрогнула. Крик далеко разнёсся над ночной Москвой, приглушаемый шумом дождя и свистом изредка налетавшего северного ветра.

— Рассказывай, что тебе известно про Унгерна! — рявкнул я.

— Да иди ты!

— Учти, я очень быстро устаю! А до тех пор, пока не услышу всё, что ты знаешь, то на крышу не верну! Чем дольше молчишь, тем ближе твои мозги к асфальту! Говори!

Ответом стало молчание, сопение, тяжёлое дыхание и взгляд, направленный то на меня, то вниз, к фонарям и припаркованным у подъезда машинам.

— Ну?! — взревел я.

— Ладно-ладно! — решился Андрей, примирительно поднимая руки. — Расскажу! Только не бросай!

По правде, не стоило и ждать иного исхода. Все эти крутые парни, «масть блатная», «бродяги» и «честные воры» раскалывались с полпинка, как только чувствовали малейшую опасность для собственной шкуры. Несгибаемые урки-борцы с системой существовали только в бульварных книжках времён моего детства и ранней юности, когда ещё не выветрилась тюремная романтика.

— Ты знал Унгерна лично?

Мышцы уже начало немного сводить, и в этот раз рука задрожала не показушно.

— Знал! Знал! — возопил Андрей. — Малец-казах, учился в Бауманке на инженера-электронщика!

Тевтонец, тоже мне…

— Сколько лет? Где жил? Как зовут?

— Двадцать пять где-то, жил на Плющихе в бараках, дом восемь! Зовут Володя! Володя Тильман!

— Что?! Какой нахрен Тильман? Он же казах!

— У него мать казашка, а отец был немец! Я правду говорю!

Я включил тепловизор. Действительно не врёт. Значит, Унгерн — самый настоящий казахский тевтон. Анекдот, да и только. Я зашипел от того, что рука ослабела и пальцы разжимались. Зэк, заметивший, что его нога выскальзывает, чуть ли не зарыдал:

— Перенеси меня на крышу, братан! Перенеси, будь человеком! Я всё скажу!

— Ага, чтобы ты мне опять горбатого лепить начал? — рыкнул я. — Говори! Времени у тебя мало! Над чем работали?

— Мы с ним коэффициент труда хотели хакнуть! И над распределением ширпотреба работали! Страницы министерств, каналы связи! С него была техника, с меня — продажа, я пацанам загнать хотел! Всё! Я всё сказал! Я больше ничего не знаю! Честно! На крышу перенеси, братан, прошу!

Я присмотрелся к нему в тепловом диапазоне. Тоже правда.

— Где он работал?

— На «Лебедях»!

Вот так та-ак. Я присвистнул от удивления. Вот и завод имени Лебедева проявился. Занятно, очень занятно.

— Где его найти?!

— Так… нигде! Пропал он! — развёл руками зэк.

— Врёшь! — заорал я и потряс его над пропастью. — Сейчас сброшу нахрен!

— Не вру! Не вру! — заверещал Андрей.

— Где его искать?

— Да не знаю я! На работе, может! Или дома, — от страха мой собеседник соображал очень туго.

— Где гулял?! В какие бары-рестораны ходил? С кем общался? Ну же, давай, рука отсыхает!

— Да не знаю я этого! Не зна-аю!

Я почувствовал, что мокрая штанина выскальзывает из моей ладони, поэтому, зарычав и собрав последние силы, перехватил падающего Андрея уже в полёте и отбросил подальше от края крыши.

Он сразу же подтянул ноги к груди, оказавшись в поле эмбриона, и задрожал крупно, всем телом.

— Спасибо, — сказал я. — Ты меня очень выручил. А девушек бить нельзя.

— Пошёл ты, — проскулил собеседник.

В глубокой задумчивости я стоял и смотрел на расколовшегося бывшего заключённого. Ослабевшая рука безжизненно висела вдоль тела, я разминал болевшие мышцы и еле слышно кряхтел. Нужно было что-то делать с Андреем, в противном случае он мог помешать расследованию.

— Поднимайся, — сказал я и протянул ладонь, чтобы помочь, но был, разумеется, гордо отвергнут.

Пока я размышлял, каким образом отправить заключённого в полёт, тот уже успел подняться и настороженно глядел на меня. Согнувшийся в три погибели, сломленный, всё ещё всхлипывавший, он вызывал жалость, а не желание его убить. Это было странно: раньше я бы даже не задумался перед тем, как избавиться от подобной падали.

— Ну что? Пойдём? — осторожно спросил Андрей.

— Пойдём-пойдём, — я стиснул зубы, понимая, что сейчас просто не в силах убить человека.

Заключённый сделал осторожный шаг вперёд ко мне и, зачем-то подняв сломанную правую руку, помахал ею перед моим лицом.

Я отвлёкся, и это стало роковой ошибкой. В темноте блеснула сталь, ко мне, как и несколько минут назад в квартире, метнулась рука, но в этот раз с более близкого расстояния. Лезвие короткого кухонного ножичка пробило одежду, кожу, тонкую жировую прослойку и лязгнуло об одну из подкожных брюшных бронепластин.

Взревев от боли и обиды, я схватил Андрея в охапку, чувствуя с садистским удовольствием, как под моими ладонями хрустят кости, и изо всех сил оттолкнул зэка к краю… и за край. Андрей ухнул вниз, а я провожал его разъярённым взглядом, жалея, что не успел сделать из него отбивную голыми руками. Вот тебе, товарищ майор, и сострадание и милосердие… «Дурак, какой же дурак…»

Несколько секунд удаляющегося крика — и тихий, еле слышный из-за дождя «плюх». Белое пятно рубашки ярко выделялось на чёрном асфальте.

Я от души выругался: но больше на самого себя. По распоротой тельняшке расплывалось небольшое кровавое пятно.

Уже позже, успокоившись и стуча каблуками по тёмной и пыльной лестнице, я снова и снова прогонял в памяти услышанное. Информации он дал вполне достаточно для продолжения поисков. И ещё завод имени Лебедева… Это вполне могло оказаться совпадением, но я в них уже давно не верил. Ладони зудели. Я был на правильном пути, а значит, расследование продолжалось.

16

Поехать на завод было заманчивой идеей, но от неё пришлось отказаться по нескольким причинам. Во-первых, слишком опасно — секретное предприятие, хорошо охранялось, и даже, если бы я смог туда попасть, то шансы выбраться маячили где-то в бесконечности между одной десятой процента и полным нулём.

А во-вторых, я не знал, что там, собственно, искать. Найти Унгерна и вытрясти из этого казахского арийца всё, связывавшее его с «Лебедями», было более разумной мыслью.

Дождь перестал, но небо всё ещё было пасмурным, а в воздухе витала сырость. Улица, по которой я шёл, называлась Плющихой лишь по старой памяти: ядерные взрывы не оставили и следа от прежнего района. Не осталось ни высотных отелей, ни жилых домов, и сейчас мрачный готический замок МИДа возвышался над покатыми крышами ещё одной грязной заплатки бараков на теле многострадальной Москвы.

Это было похоже на клишированную Трансильванию из поп-культуры: высоченный дворец Дракулы, а у его подножия — разваливающиеся халупы. Поначалу, после пробуждения, я никак не мог смириться с царившим вокруг безобразием, возмущался и спрашивал себя, как люди могут ТАК жить, но потом пришло понимание, что это лучшее из возможного. То, что сделала советская власть и советский народ, было настоящим чудом.