Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести - Любовь Воронкова

— Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!..

Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины.

«Как снегирь сидит», — усмехнулся Костя.

Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.

Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:

Я над речкой сижу одна,А речка бежит и шумит,И шумит наверху большая тайга,И большая Катунь тоже шумит…

Я пойду в горы, домой,Матушка встретит меня.Матушка скажет: «Здравствуй, Чечек!Что ж ты долго не приходила ко мне?»

Я пойду далеко в тайгу.Эне[2]! Эне! Я иду домой…Только плохо — снег на дороге лежит,Только плохо — волки ходят в тайге…

Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.

— Кенскин, ты что? — сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: «Ну, Чечек, как твои дела?» — она, стараясь быть вежливой, спросила: — Как твои дела, Кенскин?

— Мои дела ничего, — ответил Костя, сурово поглядывая на нее, — а вот твои, однако, никуда не годятся.

Чечек опустила ресницы.

— Уж, кажется, домой собралась? — продолжал Костя. — Вот так: «Матушка, я иду к тебе… Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти… Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!..»

Чечек не выдержала — улыбнулась:

— Я не так пела.

— А почему же? Могла бы и так петь — правда была бы.

— Ну, а что я сделала? — закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. — Ну, а что? Подумаешь — сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли?

— Украла.

— Нет, я ее тетрадку обратно положила.

— Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь!

— Ее мысли?.. — повторила Чечек.

— Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает — два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: «Кто у кого списал?» Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться.

— Признаваться?

— Ну да! И признаешься. А как же? Однако хорошо ли это тебе будет?

— Са-авсем плохо… — прошептала Чечек.

— Конечно, совсем плохо, — сказал Костя. — Но то, что ты сделала, еще хуже. Ну, да ничего. «Умел воровать — умей и ответ держать».

— Если бы никто не знал… — помолчав, сказала Чечек, — тогда бы получше было. Правда, Кенскин?

— Нет, — ответил Костя, — все равно так же плохо. Сочинение-то ведь украденное.

Чечек опустила голову и, оттопырив пухлые губы, молча перебирала шелковую малиновую кисточку, спадающую на плечо.

— Знаешь что, — подумав, сказал Костя, — зайди к Марфе Петровне и все ей объясни. А сейчас беги обедать. И совсем нечего тут сидеть одной да петь про тайгу. Подруги тебя ищут. Вставай, беги!

Костя встал, и Чечек вскочила:

— Кенскин, я к Марфе Петровне пойду и все расскажу! Правда? А потом возьму да новое сочинение напишу — правда, Кенскин?

Костя искоса поглядел на ее повеселевшее лицо и чуть-чуть усмехнулся:

— Эх ты, бурундук!

— Хо! Бурундук! — засмеялась Чечек. — А что, у меня разве на спине полоски есть? Меня медведь не гладил!

Чечек, подпрыгивая, побежала по дорожке. А Костя шел медленно и теплыми голубыми глазами задумчиво глядел кругом — на синие кусочки неба, светящиеся среди облаков, на склоны гор с обнажившимися камнями, на тихие лиственницы, которые, словно творя великую тайну, уже гнали к вершинам живые соки и готовили материал для своих пурпуровых шишечек, чтобы успеть вовремя нарядиться и торжественно встретить весну.

В интернате было тихо. Так тихо в этой большой комнате еще никогда не бывало. Девочки занимались своими делами: кто сидел с книгой за длинным столом, кто штопал чулки, кто готовил постель, собираясь спать. Время было уже позднее. Черная тьма глядела в окна из-за голубых занавесок.

Заняв середину стола, поближе к лампе, Чечек писала сочинение. Напряженно сдвинув брови, она выводила трудные строчки. Чечек хоть и ошибалась иногда, но очень легко говорила по-русски — в их алтайской начальной школе проходили русский язык. Да и, кроме того, на Алтае так много русских, что почти все алтайцы говорят на двух языках: и на алтайском и на русском. Но вот сочинение писать по-русски — это для Чечек было мукой. Тут ведь надо сразу несколько дел делать: и чтобы складно было, и чтобы понятно было, и чтобы русские слова были без ошибок написаны… Потому и стояла в этот вечер в интернате тишина — девочки старались не мешать подруге. Все уже знали, что Чечек ходила к Марфе Петровне и повинилась. И все до слова знали, что ей ответила Марфа Петровна.

«Признать свою вину мало, — сказала она Чечек, — надо ее исправить. Садись-ка да напиши сочинение заново. Но уж смотри, чтобы тебе никто не помогал, а то как же я опять узнаю, кто это написал? Может, ты, а может, Мая, а может, Лида Королькова!.. А мне нужно твое лицо видеть!»

Шелестели страницы, которые, читая книгу, перелистывала Мая Вилисова; чуть позвякивали вязальные спицы Катюши Киргизовой; невнятно шептались о чем-то в дальнем углу, сбившись в кучу, девочки… и шумела во тьме за окнами бурливая Катунь.

Чечек задумалась, покусывая кончик ручки. Мая тотчас обратилась к ней:

— Что? Может, помочь тебе?

Чечек сверкнула на нее глазами:

— Нельзя помогать!

— Ну, а что же ты сидишь, думаешь?

— Не знаю, как слово написать.

— Какое слово?

— Жеребенык! Или надо жеребенук?

— Жеребенок! Нок! Нок! — закричали сразу изо всех углов. — Жеребенок!..

— Жеребенок, — шепотом повторила Чечек и принялась писать дальше.

В одну из самых тихих минут кто-то постучал в дверь. Проворная Эркелей подбежала и откинула крючок. Но пороге появилась Марфа Петровна — высокая, худощавая, укутавшаяся в большой платок.

— Марфа Петровна! — обрадовались девочки и, повскакав со своих мест, окружили ее.

— Марфа Петровна, садитесь сюда!

— Нет, вот сюда, на мою кровать — у меня мягко, мне новый матрац набили!

— Нет, Марфа Петровна, лучше вот сюда, к печке — у нас печка очень теплая. Потрогайте!

— Тише, тише! Что это, как грачи раскричались!.. — сказала Марфа Петровна своим грубоватым голосом. — Ну, как у тебя дела, Чечек?

— Написала!

— Все?

— Нет, еще кончик остался. Са-авсем маленький кончик остался!

— Ну, садись, дописывай.

Марфа Петровна, как она это часто делала, прошлась по интернату, осмотрела постели девочек — чистые ли, проверила, у всех ли есть полотенце, потрогала печку — хорошо ли протоплена, спросила, какой у них сегодня был обед… А потом уселась, прислонясь к печке спиной. Она была уже немолодая, но ее лицо сохраняло свои чистые линии, синие глаза светились, белые зубы блестели, и лишь около глаз да на щеках, там, где в юности были ямочки, залегли тонкие морщинки. Девочки, как цыплята около наседки, уселись вокруг нее.

— Марфа Петровна, вы нам что-нибудь расскажете?

— Марфа Петровна, расскажите!

— Да нечего, нечего мне вам рассказывать, — сказала Марфа Петровна. — Что это, каждый раз «расскажите да расскажите»!.. Чечек, а ты куда вскочила?.. Дайте мне хоть когда-нибудь посидеть да помолчать… Пиши, Чечек, пиши! Я вот посижу тут с вами да подремлю у печки… Что это, уж нельзя старому человеку у вас посидеть да подремать!..

Марфа Петровна уткнулась подбородком в накинутый на плечи теплый платок и закрыла глаза. И снова в интернате наступила тишина, и снова стало слышно, как чуть-чуть поскрипывает перо Чечек и как в глубокой апрельской темноте шумит Катунь…

Девочки на цыпочках ходили вокруг Марфы Петровны и разговоры свои вели только на ухо друг другу: Марфа Петровна устала, пускай отдохнет…

Тихо, одна за другой, бежали минуты. Хоть и молча сидит с ними Марфа Петровна и даже сидя спит, а все-таки так хорошо, что она пришла! Сразу как-то спокойнее стало в интернате, будто кто-то родной, напоминающий маму, присутствует здесь.

Чечек дописала последнюю строчку, положила перо и оглянулась. Несколько голосов зашелестело со всех сторон: