Небеса - Анна Матвеева

…Где она скрывалась теперь — на даче? Или нашла другое убежище, ведь работу Вера не стала бы пропускать даже ради лучшего из удовольствий: хотя бы потому, что работа-то и была для нее тем самым удовольствием.

Вечером отменно холодной субботы заведующая отделом информации появилась наконец у себя дома — когда Артем пришел домой, Вера курила сигарету, глядя в окно на растрепанный пейзаж. Ветер носил над Николаевском снежные тучи, толстые, как подушки. Артем, дозревший до перемирия и практически с белым флагом в кармане, с порога взъярился на сигарету:

— Вера, ты же ребенка ждешь! Не кури хотя бы ради него.

— Никакого жеребенка я уже не жду. — Вера сделала аппетитную затяжку, моментом съевшую остаток сигареты. — Я, знаешь ли, сделала аборт, пока ты шлялся за своим владыкой.

Щелчком жена выбросила окурок в форточку, и ветер, подхватив нежданный подарок, полетел хвастаться перед жирными тучами, завистливо вздыхавшими в небесах. Вера повернулась к мужу, готовая к ругани, крикам, может быть, даже к пощечине, и мысленно, как даты перед экзаменом, повторяла в уме красивые и оскорбительные фразы, выдуманные в последние дни. Артем действительно ударил ее — взглядом. Все, свободна, больше она ничего не дождется: теперь муж молчал как мертвец. Аборт, аборт, аборт — Артема лихорадило от этого жуткого слова, от него становилось больно во рту: зубы стучали, как кости в мешке… Раздробленное на тысячи частиц слово долбилось в плотную пленку вязкого, непроходимого вещества, затянувшего Артема в самое глубокое из болот. Вера продолжала говорить, спрашивала: разве кто-то виноват в случившемся больше Артема? Разве он хочет дать жизнь ребенку, мать которого не любима и даже не уважаема его отцом? Вера скорбно приподнимала брови, курила, потом говорила снова и снова. Накопленных слов хватило бы на толстую книгу, в них можно было плавать, как в океане, и Вера говорила без остановок, без памяти и без всякой надежды на то, что муж ее услышит.

Наконец океан стал морем, море превратилось в реку, река — в ручей… Ручей-то и высох на глазах, только мертвое устье обнажало некогда подводные, а теперь хорошо видимые и потому безопасные камни. Вера умолкла, правда, губы ее продолжали шевелиться — так проматывается вхолостую пустая магнитофонная пленка по окончании музыки. Вокруг плавала и плавилась долгожданная тишина, под потолком висели косые облака дыма, и Артем впервые выпустил на волю слово, что мучило его в последние недели.

Генерал Борейко гордился дочкиной непреклонностью, которую называл характером. Вера всегда проявляла твердость духа, и если бы в институте проводились соревнования по этой части — взяла бы первый приз. Так называемую женскую слабость Вера отвергала начисто, не сомневаясь в том, что напористый характер с подстежкой из строгой логики куда быстрее приведут к победе, да и сама победа окажется убедительнее. Конечно, она владела и чисто женскими приемчиками, но применяла их только в самых безнадежных случаях, когда не срабатывали характер и логика — а они срабатывали почти всегда.

Вера влюбилась в Артема Афанасьева еще на абитуре, и как только поставила самой себе диагноз, так тут же пометила Артема невидимым клеймом и принялась за дело.

Артем и тогда был не от мира сего, но Вере в ту пору это даже нравилось. Это задевало и заводило ее, как в школе, когда учитель давал задачу по геометрии, доказать которую не мог ни один человек в классе. Кроме Веры.

…Красивая казашка Жанар курила в институтском туалете с красивой Олей Бурлаковой: они спорили, что ничего не получится у Веры с Афанасьевым. Получится, упрямо думала Вера, подставляя руки под режущий лед воды, бесцельно текущей из обезглавленного крана. Получится, как получалось все и всегда. Потому что не бывает живых людей, способных устоять перед желанием Веры Борейко.

Оставалось придумать сценарий и подыскать декорации.

Когда в семье заговорили о близком крещении Стасика и генерал упомянул об архиерее, Вера поняла: вот она, идеально продуманная случайность. Калейдоскоп. Лотерея. Случайно выпавший шарик с пятью буквами, покорно сбившимися в ряд для самого красивого имени Артем.

Долгие месяцы наблюдения дали Вере знания бесценной глубины — к окончанию первого курса они грели ее, как прожаренный солнцем песок крымского пляжа. Вера знала мелкие причуды почерка Артема — сплошную черту вместо точек над «ё», иностранный взмах вертикали «к», строчную «а», упрямо лезшую в начало имени. Она выучила наизусть его скромный гардероб — дешевые джинсы, кроссовки с облезшими до черноты носами, узкий серый свитер, две рубашки — голубая и лаврово-зеленая. Дневной маршрут Вера могла нарисовать в виде схемы — какие рисуют местные жители для заполошных гостей города. Из общаги Артем всегда шел в институт пешком по улице Герцена, мимо старой кочегарки, на перекрестке с улицей Коллонтай сворачивал направо, переходил по мосту через реку, всегда задерживаясь у перил на секунду. Пересекал широкий пустырь с полузаброшенной стройкой и выходил к институту переулком Машинистов: справа оставались детская площадка и кубик музыкального театра, где именно в этот час начиналась утренняя репетиция. Вера читала с лица Артема все мысли, которые были на нем написаны, и лучше всех знала, что нравится Артему в самом деле, а что он просто терпит. Точные, до мельчайшей зазубрины совпадения их вкусов той поры радовали Веру: он так же явно предпочитал немецкий язык английскому и третьим, по желанию, учил итальянский — как Вера, поля тетрадей которой испещрены «noi abbiamo, voi avete, loro hanno». Итальянский сразу показался Вере ближайшим из чужих языков, она влет запоминала грамматику, и каждое слово падало ей в память как якорь. Красота немецкого открылась перед ней еще в детстве, когда одна из маминых знакомых, бездетная и потому старавшаяся влюбить в себя Верочку, декламировала «Schlachtfeld bei Hastings». Знакомая провела детство в Германии, почему так вышло, не разглашалось, но Гейне (она говорила «Хайне») был прочитан на безупречном «Hochdeutsch». Вера обомлела, ни разу прежде не думавшая о том, каким красивым может быть чужой язык. Жившие в соседних бараках восточные семьи говорили рваными, булькающими фразами, но совсем не так звучал королевский немецкий, там звуки играли и пенились, как Рейн у Бахараха. В те времена Вере купили первый в жизни учебник немецкого, и она с каждым годом уходила в этот язык все глубже, удивляясь стройной красоте синтаксиса и вместительным словам, которые только глупцы называют непроизносимыми. И тогда, и позже Вере приходилось отбиваться от нападок на любимый язык, обвиненный в неблагозвучии и скомпрометированный австрийским подданным с черным квадратиком усов, склеившим губы с носом. «Немецкий язык красивее английского, важно говорить на нем правильно». Эти слова Артема, небрежно выроненные им по дороге из одной аудитории в другую, Вера поймала с ловкостью жонглера и берегла в своем сердце многие месяцы. Она соглашалась: разве можно всерьез равнять куцый и шепелявый английский с языком Гете и Гейне?

Перед зеркалом Вера копировала жесты Артема, пытаясь смотреть на него так же, как он смотрел на других: внимательно и бесстрастно. Конечно, она еще в самые первые дни приметила тонкий шнурок, с которого съехал к шее и перевернулся маленький крест. И машинальное, быстрое движение сложенных в щепоть пальцев — к сердцевине лба, к пряжке ремня, к правому и левому плечам. Если бы Артем отказался стать крестным незнакомому мальчику, Вера вытоптала бы другую дорожку, но он согласился, а дальше попутный ветер дул в паруса, и стратегически мыслить было некогда, покуда Артем не исчез по дороге из одного храма в другой.

И это была вина Веры. Она расслабилась и почивала на лавровой рубашке, в то время как недремлющая церковь подбиралась к Артему все ближе, изготавливаясь бросить на него широкие черные одежды.

Кто, как не Вера, привел Артема в храм? Сама того не ведая, она много дней подряд жертвовала свою любовь иной вере — пока соперница не забрала себе даже самые мелкие крошки, оставив Веру голодной теперь уже навсегда. А тщательно выстроенные декорации, где не были забыты иконы и свечи, обрушились в минуту, причем тяжесть раскрашенных досок ничем не напоминала собой бутафорскую.

Глазам Артема, видимо, открывалась иная картина: бездушный реквизит обрел дыхание, театр обернулся домом, жизнь началась в церкви, когда ему было двадцать лет.

Редакционные бабоньки, узнав, что Верин муж — священник, пришли в коллективное помешательство. Ахи, охи, ручные всплескивания.

«Как оригинально! Как оригинально!» — восторженно повторяла Алла Баюшева, заведующая отделом культуры «Вестника». Аллу словно заело на этих словах, и она твердила их в упоении, но успевала при этом разглядывать Веру внимательнее прежнего. Вера чувствовала, как меняется ее место в редакционном обществе, как сооружают для нее большую клетку: пойдемте посмотрим, там сидит жена священника!