Над пропастью во ржи - Джером Сэлинджер

– Господи, помилуй нас, грешных! – Все-таки у него было настоящее чувство юмора. Велел хоть сейчас приходить, если надо.

Он был самым лучшим из всех моих учителей, этот мистер Антолини. Довольно молодой, немножко старше моего брата, Д.Б., и с ним можно было шутить, хотя все его уважали. Он первый поднял с земли того парнишку, который выбросился из окна, Джеймса Касла, я вам про него рассказывал. Мистер Антолини пощупал у него пульс, потом снял с себя куртку, накрыл Джеймса Касла и понес его на руках в лазарет. И ему было наплевать, что вся куртка пропиталась кровью.

Я вернулся в комнату Д.Б., а моя Фиби там уже включила радио. Играли танцевальную музыку. Радио было приглушено, чтобы не разбудить нашу горничную. Вы бы посмотрели на Фиби. Сидит посреди кровати на одеяле, поджав ноги, словно какой-нибудь йог, и слушает музыку. Умора!

– Вставай! – говорю. – Хочешь, потанцуем?

Я сам научил ее танцевать, когда она еще была совсем крошкой. Она здорово танцует. Вообще я ей только показал немножко, а выучилась она сама. Нельзя выучить человека танцевать по-настоящему, это он только сам может.

– На тебе башмаки, – говорит.

– Ничего, я сниму. Вставай!

Она как спрыгнет с кровати. Подождала, пока я сниму башмаки, а потом мы с ней стали танцевать. Очень уж здорово она танцует. Вообще я не терплю, когда взрослые танцуют с малышами, вид ужасный. Например, какой-нибудь папаша в ресторане вдруг начинает танцевать со своей маленькой дочкой. Он так неловко ее ведет, что у нее вечно платье сзади подымается, да и танцевать она совсем не умеет, – словом, вид жалкий. Но я никогда не стал бы танцевать с Фиби в ресторане. Мы только дома танцуем, и то не всерьез. Хотя она – дело другое, она очень здорово танцует. Она слушается, когда ее ведешь. Только надо ее держать покрепче, тогда не мешает, что у тебя ноги во сто раз длиннее. Она ничуть не отстает. С ней и переходы можно делать, и всякие повороты, даже джиттербаг – она никогда не отстанет. С ней даже танго можно танцевать, вот как!

Мы протанцевали четыре танца. А в перерывах она до того забавно держится, просто смех берет. Стоит и ждет. Не разговаривает, ничего. Заставляет стоять и ждать, пока оркестр опять не вступит. А мне смешно. Но она даже смеяться не позволяет.

Словом, протанцевали мы четыре танца, и я выключил радио. Моя Фиби нырнула под одеяло и спросила:

– Хорошо я стала танцевать?

– Еще как! – говорю. Я сел к ней на кровать. Я здорово задыхался. Наверно, курил слишком много. А она хоть бы чуть запыхалась!

– Пощупай мой лоб! – говорит она вдруг.

– Зачем?

– Ну пощупай! Приложи руку! – Я приложил ладонь, но ничего не почувствовал. – Сильный у меня жар? – говорит.

– Нет. А разве у тебя жар?

– Да, я его сейчас нагоняю. Потрогай еще раз!

Я опять приложил руку и опять ничего не почувствовал, но все-таки сказал:

– Как будто начинается. – Не хотелось, чтоб у нее развилось что-то вроде этого самого комплекса неполноценности.

Она кивнула.

– Я могу нагнать даже на термометре!

– На тер-мо-мет-ре? Кто тебе показал?

– Алиса Голмборг меня научила. Надо скрестить ноги и думать про что-нибудь очень-очень жаркое. Например, про радиатор. И весь лоб начинает так гореть, что кому-нибудь можно обжечь руку!

Я чуть не расхохотался. Нарочно отдернул от нее руку, как будто боялся обжечься.

– Спасибо, что предупредила! – говорю.

– Нет, я бы тебя не обожгла! Я бы остановилась заранее – тс-с! – И она вдруг привскочила на кровати.

Я страшно испугался.

– Что такое?

– Дверь входная! – говорит она громким шепотом. – Они!

Я вскочил, подбежал к столу, выключил лампу. Потом потушил сигарету, сунул окурок в карман. Помахал рукой, чтоб развеять дым, – и зачем я только курил тут, черт бы меня драл! Потом схватил башмаки, забрался в стенной шкаф и закрыл дверцы. Сердце у меня колотилось как проклятое. Я услышал, как вошла мама.

– Фиби! – говорит. – Перестань притворяться! Я видела у тебя свет, моя милая!

– Здравствуй! – говорит Фиби. – Да, я не могла заснуть. Весело вам было?

– Очень, – сказала мама, но слышно было, что это неправда. Она совершенно не любит ездить в гости. – Почему ты не спишь, разреши узнать? Тебе не холодно?

– Нет, мне тепло. Просто не спится.

– Фиби, ты, по-моему, курила? Говори правду, милая моя!

– Что? – спрашивает Фиби.

– Ты слышишь, что я спросила?

– Да, я на минутку закурила. Один-единственный разок затянулась. А потом выбросила в окошко.

– Зачем же ты это сделала?

– Не могла уснуть.

– Ты меня огорчаешь, Фиби, очень огорчаешь! – сказала мама. – Дать тебе второе одеяло?

– Нет, спасибо! Спокойной ночи! – сказала Фиби. Видно было, что она старается поскорей от нее избавиться.

– А как было в кино? – спрашивает мама.

– Чудесно. Только Алисина мать мешала. Все время перегибалась через меня и спрашивала, знобит Алису или нет. А домой ехали в такси.

– Дай-ка я пощупаю твой лоб.

– Нет, я не заразилась. Она совсем здорова. Это ее мама выдумала.

– Ну, спи с богом. Какой был обед?

– Гадость! – сказала Фиби.

– Ты помнишь, что папа тебе говорил: нельзя называть еду гадостью. И почему – «гадость»? Тебе дали чудную баранью котлетку. Я специально ходила на Лексингтон-авеню.

– Котлета была вкусная, но Чарлина всегда д ы ш и т на меня, когда подает еду. И на еду дышит, и на все.

– Ну ладно, спи! Поцелуй маму. Ты прочла молитвы?

– Да, я в ванной помолилась. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! Засыпай скорей! У меня дико болит голова! – говорит мама. У нее очень часто болит голова. Здорово болит.

– А ты прими аспирин, – говорит Фиби. – Холден приедет в среду?

– Насколько мне известно, да. Ну, укройся получше. Вот так.

Я услыхал, как мама вышла из комнаты и закрыла двери. Подождал минутку, потом вышел из шкафа. И тут же стукнулся о сестренку – она вскочила с постели и шла меня вызволять, а было темно, как в аду.

– Я тебя ушиб? – спрашиваю. Приходилось говорить шепотом, раз все были дома. – Надо бежать! – говорю. Нащупал в темноте кровать, сел и стал надевать ботинки. Нервничал я здорово, не скрываю.

– Не уходи! – зашептала Фиби. – Подожди, пока они уснут.

– Нет. Надо идти. Сейчас самое время. Она пошла в ванную, а папа сейчас включит радио, будет слушать последние известия. Самое время.

Я не мог даже шнурки завязать как следует, до того я нервничал. Конечно, они бы не убили меня, если б застали дома, но было бы страшно неприятно.

– Да где же ты? – спрашиваю Фиби. Я ее в темноте не мог видеть.

– Вот я. – Она стояла совсем рядом. А я ее не видел.

– Мои чемоданы на вокзале, – говорю. – Скажи, Фиб, есть у тебя какие-нибудь деньги? У меня ни черта не осталось.

– Есть, на рождественские подарки. Я еще ничего не покупала.

– Ах, только! – Я не хотел брать ее подарочные деньги.

– Я тебе немножко одолжу! – говорит. И я услышал, как она роется в столе у Д.Б. – открывает ящик за ящиком и шарит там. Темнота стояла в комнате, ни зги не видно. – Если ты уедешь, ты меня не увидишь на сцене, – говорит, а у самой голос дрожит.

– Как не увижу? Я не уеду, пока не увижу. Думаешь, я пропущу такой спектакль? – спрашиваю. – Знаешь, что я сделаю? Я побуду у мистера Антолини, скажем, до вторника, до вечерка. А потом вернусь домой. Если удастся, я тебе позвоню.

– Возьми! – говорит. Она мне протягивала какие-то деньги, но не могла найти мою руку. – Где ты? – Нашла мою руку, сунула деньги.

– Эй, да мне столько не нужно! – говорю. – Дай два доллара – и все. Честное слово, забирай обратно!

Я ей совал деньги в руку, а она не брала.

– Возьми, возьми все! Потом отдашь! Принесешь на спектакль.

– Да сколько у тебя тут, господи?

– Восемь долларов и восемьдесят пять центов. Нет, шестьдесят пять. Я уже много истратила.

И тут я вдруг заплакал. Никак не мог удержаться. Стараюсь, чтоб никто не услышал, а сам плачу и плачу. Фиби перепугалась до смерти, когда я расплакался, подошла ко мне, успокаивает, но разве остановишься? Я сидел на краю постели и ревел, а она обхватила мою шею лапами, я ее тоже обнял и реву, никак не могу остановиться. Казалось, сейчас задохнусь от слез. Фиби, бедняга, испугалась ужасно. Окно было открыто, и я чувствовал, как она дрожит в одной пижаме. Хотел ее уложить в постель, укрыть, но она не ложилась. Наконец я перестал плакать. Но я долго, очень долго не мог успокоиться. Потом застегнул доверху пальто, сказал, что непременно дам ей знать. Она сказала, что лучше бы я лег спать тут, у нее в комнате, но я сказал – нет, меня уже ждет мистер Антолини. Потом я вынул из кармана охотничью шапку и подарил ей. Она ужасно любит всякие дурацкие шапки. Сначала она не хотела брать, но я ее уговорил. Даю слово, она, наверно, так и уснула в этой шапке. Она любит такие штуки. Я ей еще раз обещал звякнуть, если удастся, и ушел.

Уйти из дому было почему-то гораздо легче, чем войти. Во-первых, мне было плевать, поймают меня или нет. Честное слово. Я подумал: поймают так поймают. Откровенно говоря, мне даже хотелось, чтоб поймали.