Танец семи вуалей - Наталья Солнцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Из-за нее мы потеряли рай! – воскликнул он в горячке.
– Ты о ком?
Оленин, не отвечая, шагал вперед, не замечая холода. Его шуба была распахнута, голова непокрыта.
– Эк тебя корежит, дружище, – ухмыльнулся Самойлович. – Задело за живое?
– Саломея погубила не только пророка… она погубила всех… Ирода… свою мать Иродиаду… себя…
– Поедем? – дернул его за рукав Самойлович.
– Оставь меня… я пройдусь…
Его лоб пылал, сердце колотилось, мысли путались.
– Помилуй, граф, простынешь, а мне потом отвечай перед твоей Эммой…
Оленин не помнил, как оказался дома. Лицо жены казалось кривым, расплывшимся и лоснистым. Она не ожидала гостей и смутилась, представ перед Самойловичем в домашнем платье, без прически. После изумительной, тонкой красоты Иды Рубинштейн смотреть на нее было противно. Оленина чуть не стошнило.
Зато гость вовсю любезничал с растерянной и оттого неловкой хозяйкой.
– Ты плут, Оленин! Скрывать от меня такую прелесть! Такую милую, очаровательную графинюшку! Ты преступник, мой друг!
Кажется, он открыто флиртовал с Эммой, но Оленину было плевать. Он думал только об Иде… Толстушка-жена с ее пошлыми кудряшками и купеческим румянцем выводила его из себя.
Однако Самойловича ничуть не коробили ужимки Эммы. Он слушал ее глупый лепет, жеманное хихиканье… и рассыпался в комплиментах.
– Подай водки! – приказал граф сонному лакею.
Он упился вусмерть, в одиночку опустошая рюмку за рюмкой. Самойлович отказался от угощения, развлекаясь обществом Эммы. Что нашептывал он в ее розовые, пахнущие лавандовой водой ушки? Бог весть…
В пьяном бреду приятель казался Оленину монстром. Из его ноздрей как будто шел дым, черные кудри клубились на голове, скрывая острые рожки, из-под усов выглядывал зловещий оскал.
«Это посланец Иды! – дошло наконец до графа. – Ее слуга! Он явился искушать меня…»
В чем заключалось это искушение, Оленин не знал. Он страшно, нечеловечески устал. Зверь внутри него захмелел, свернулся и уснул. Веки графа смежились, голова склонилась…
– Ему плохо! – испугалась жена.
– Ему хорошо… – посмеивался Самойлович.
Отставного офицера терзала невыносимая скука в чопорном аристократическом Петербурге. Сырые туманы наводили на него тоску, по ночам болела рана. Почему бы не позабавиться, когда подвернулся случай? Почему бы не пощекотать самолюбие напыщенного графа? Выгодно женился и почивает на лаврах…
Самойлович как бы невзначай скользнул ласкающим жестом по открытому плечику Эммы. Ее глаза подернулись влагой. Она отстранилась, залившись краской. В вырезе ее платья соблазнительно вздымались полукружья грудей.
Небось Оленин не балует жену нежностью и давно не испытывает к ней страсти. Супружеский долг убивает любовь, как стальная игла – трепетную бабочку. Та уже не взлетит…
– Он вас не стоит, Эмма, – заговорил Самойлович, касаясь губами ее уха. – Вы дивная роза, а граф – ленивый садовник…
Его рука потянулась к колену молодой женщины. Какое же оно теплое, гладкое и круглое… не то что у Иды…
Ида угловата, остроконечна, подобна неумолимому клинку. Ее не вырвешь из сердца. Такие, как она, не греют – сжигают дотла. Однако отставной офицер не собирался превращаться в угли. Он заглянул в лицо смерти и постиг мимолетную прелесть бытия, где каждое мгновение сулит пиршество если не для духа, то для тела. И упускать сии дары – безмерная глупость.
Эмма задрожала. Она должна была бы встать и положить конец этакой непозволительной вольности. Но ее что-то останавливало. Медленная истома просыпалась в ее венах вместе с тайным желанием наказать Оленина за его холодность и пренебрежение. За его скупость, в конце концов…
Пальцы Самойловича проникли под ее юбку и наслаждались шелковистой мягкостью бедер. То, что при этом присутствовал муж, только подогревало его. Он ощутил неудержимое вожделение.
Эмма вскрикнула – он отступил, понимая, что в любую минуту может войти лакей или горничная. Его страсть вскипела, взбурлила и ударила в голову.
– Оленин изменяет вам… тебе… – шептал он Эмме, сильнее прижимаясь к ней. – Он влюблен в скандальную танцовщицу, Иду Рубинштейн. Без ума от нее. Она ужасная женщина, жестокая и ненасытная. Она высасывает кровь из мужчин… питается их силой… лишает рассудка…
Эмма задыхалась в его объятиях, молча пытаясь вырваться. Она смотрела на графа и понимала, что тот спит, пьяный и безразличный к ней. Закричи она сейчас, разбуди его… сама же и окажется виноватой. Мол, допустила позор и прелюбодеяние на глазах у мужа. Поди доказывай, что ничего не было…
– Оленин дошел до того, что спит с горничными, – нашептывал ей змей-искуситель. – Он заставляет их одеваться в восточные шаровары, украшать волосы перьями… Он воображает, что ласкает Иду, совокупляется с Саломеей…
Эмма ощутила, как сползает с плеч лиф ее платья, и потеряла волю к сопротивлению. Рука гостя скользнула по ее груди, рванула дорогие кружева… крепкая мужская ладонь легла на ее рот. Оказавшись притиснутой к спинке дивана, графиня более не отбивалась. Она покорилась своей участи…
Москва. Наше время– Так вы не пациент? – удивленно протянула Сима, глядя на Лаврова.
– И пациент тоже…
– Значит, вы помогаете… – она хотела сказать «колдунье», но прикусила язык.
– Я помощник, – кивнул начальник охраны.
Столь обтекаемое объяснение, тем не менее, удовлетворило девушку.
Лавров успел узнать, что доктор куда-то вышел, и посвятил Симу в сокровенный смысл «Танца семи вуалей» – то бишь рассказал ей историю Саломеи, царя Ирода и пророка. Она слушала, бледнея и краснея.
– Жуть какая… – вымолвила она, нервно поправляя воротник блузки.
Непонятно, относилось это к юной иудейской принцессе, коварной Айгюль или к самому посетителю.
– Ваша Айгюль не так проста, – добавил начальник охраны. – У нее извращенное воображение. Трудно представить, на что она способна.
– Сюда простые не ходят, – прошептала Сима. – Я ее боюсь! Юрий Павлович сам не свой из-за нее. Как услышал, что она на сеансы не записалась, у него с сердцем плохо стало.
– С сердцем? Это уже серьезно…
– Вы тоже так считаете?
Девушка поглядывала на входную дверь. Она опасалась, что доктор неожиданно вернется и застанет ее за болтовней с посторонним мужчиной. Впрочем, этот молодой человек – не совсем посторонний, он пациент.
– И еще мне кто-то звонил, – тем же взволнованным шепотом сообщила она. – Голос был незнакомый…
– Мужской или женский?
– Мужской… искаженный. Он сказал: «Я твой ангел-хранитель… или твоя смерть. Выбирай…» У меня от страха челюсти свело! Но потом я сообразила, что это проделки Карташина, моего ухажера.
– Он признался?
– Нет, что вы! Раскричался… все отрицал.
– Вы ему поверили?
– Не совсем… Он ревнует меня к Юрию Павловичу и придумывает всякую чушь, лишь бы я испугалась и уволилась. Тогда он возьмет меня официанткой в свой клуб и будет командовать. А я уверена: доктор не убийца. Он… добрый человек. Строгий, но добрый…
– Вы действительно уверены?
Девушка смутилась и отвела глаза.
– После симпозиума Юрия Павловича будто подменили. Он стал раздражительным, начал запирать кабинет и… носить с собой большую сумку.
– Это кажется вам подозрительным?
– Раньше такого не было…
В приемной горел свет, хотя стрелки часов показывали обеденное время. На улице сгустились тучи, потемнело, как вечером. В стекла ударили первые капли дождя.
– Доктор ушел обедать? – спросил Лавров.
– Не знаю. Не похоже… Обычно он приносит еду с собой и разогревает в микроволновке. Какое-нибудь мясо, бутерброды, чай. У нас плотный график… а поход в кафе занимает много времени. К тому же Юрий Павлович любит домашнюю еду.
– Кто ему готовит?
– Сам. Он все умеет…
«Старый холостяк, – подумал начальник охраны. – Почти как я. Я тоже все делаю сам».
– Должен поставить вас в известность, Сима, что Оленин не отлучался из Москвы. Про симпозиум он солгал. Хотел скрыть факт избиения.
Девушка отшатнулась и ойкнула с обескураженным видом:
– Его… избили? Кто? Надеюсь, не Олег? Боже! Если это он… как он посмел? Скотина! Я ему покажу! Идиот! Боже, какой идиот! Придурок… Что мне с ним делать?
– Полагаю, Карташин не имеет к этому отношения.
У Симы отлегло от сердца. Но она все еще сомневалась в словах Лаврова.
– Откуда вы узнали, что…
– Это моя работа.
– Да-да…
Было видно, как в прелестной головке Симы идет мыслительный процесс. Ее лоб наморщился, губы подрагивали.
