ЮГАНА - Александр Шелудяков

– Стой на месте и не шарахайся как пьяный! – скомандовал Чарымов капитану Соловьеву. – Руки засунь в карманы. Вот так. Да не брыкайся, как лошадь пугливая.

Визг, жалобные вскрики. Ругань и топот ног. Люди одичали от боли, заразительного страха.

– Мужики, бегите к берегу! Чего вы шарахаетесь из стороны в сторону, как поросята из-под ножа. Падайте в воду! Лезьте в воду, не то зажалят до смерти… – кричал во весь голос Михаил Гаврилович.

– Ой-ай-а-а, ах, мать честная, в рот тебя горячими пирогами, – вынырнув из воды и отфыркавшись, ругался Ленька. Лицо его из сухощавого и остроносого превратилось в расплывчатое, монгольского типа.

– Ай-ай-ох, – причитал бригадир, спасая голову, он поднял полу пиджака, накрылся ею, оголил живот и спину, потное тело жалили пчелы ядовитыми «кинжалами».

С опухшими лицами, вздутыми носами, заплывшими глазами сидели рабочие на палубе самоходной баржи и кляли Югану вместе с ее богиней Гундой.

У одних на скорую руку были обвязаны шеи мокрыми полотенцами, у других огненным жаром полыхали руки, спины, плечи. Одним словом, люди только что были на войне с богиней Гундой и сейчас залечивали свои пухлые раны.

Милиционеры пострадали меньше. Пчелы ненавидят запах человеческого пота. И поэтому-то в первую очередь пчелиная рать атаковала пропотевших, в засаленных робах совхозных рабочих.

Только капитан Соловьев и дед Чарымов остались невредимыми, не считая два-три укуса, которые достались Соловьеву от пчел, пробившихся под рукава кителя.

От своего дома по берегу шла торопливо Галина Трофимовна. Несла что-то в берестяных туесах-ведрах на коромысле.

Старик Чарымов у трапа самоходной баржи взял с коромысел у жены берестяные ведра, осторожно по трапу поднялся на борт судна, поставил туеса-ведра на крышку люка и вынул из ведерок кругляшки с берестяными скобками.

– Ребята, черпайте и пейте. Но уговор: не больше двух кружек. Это самое лучшее лекарство от пчелиного яда. Моментом вся боль и обида на пчел таежных исчезнет. Быстрехонько все очухаетесь и стонать перестанете.

Первым подбежал к ведрам Ленька. Он взял из рук Галины Трофимовны пол-литровый ковшик, зачерпнул из ведра густоватую янтарную жидкость, отпил глоток, второй и, не утерпев, крикнул:

– Братья-славяне, люди, изжаленные богиней Гундой! Так это же медовуха высшего класса!

В стороне у борта стоит Михаил Гаврилович и наблюдает, как ковш за ковшом уходит живительная, бодрящая жидкость из берестяных ведерок. Вот наконец и милиционеры поднялись на борт самоходки.

– Разрешите, товарищ капитан, хоть по глоточку… Всю шею пчелы поистыкали жалами, мочи нет больше терпеть, хоть по-волчьи вой от боли, – умолял старшина, но просил не только за себя.

– Разрешаю! – еле сдерживая смех, сказал капитан Соловьев.

– Пусть прилобунятся к медовухе. Дорога не ближняя у вас до райцентра. Все пройдет и забудется, – проговорил Михаил Гаврилович.

Капитан Соловьев посматривал на берег, где виднелся в стороне от школы вездеход. Глазами искал он там Югану. Хотелось ему поговорить с эвенкийкой.

– Пойдем, капитан, на берег. Попрощайся с Юганой, – позвал Михаил Гаврилович, угадав желание Соловьева.

Они поднялись на берег, остановились возле опустевшего кына. Из этого берестяного кузова войско богини Гунды вырвалось на войну с людьми.

– Дедушка, позови Югану. У меня есть дело к ней, скорее даже не дело, а так, маленький разговор…

Старик Чарымов неторопливо направился к вездеходу. А когда он с Юганой шел уже к берегу, где стоял капитан Соловьев, со стороны самоходной баржи слышался громкий, оживленный разговор. Кто-то затянул молодым, вольным голосом:

Бежал бродяга из Нарыма,Бежал из томской стороны…

Глава десятая

Рядом с парусным цыганом Федором Романовичем Решетниковым в двухквартирном доме, рубленном из брусчатых обрезных бревен, живет Алевтина Кирилловна Пряслова, женщина лет тридцати, собой миловидная.

Случилось горе у Алевтины Кирилловны. Как быть, с кем посоветоваться молодой, одинокой женщине? Конечно, лучше всего ей сходить к Федору Романовичу, соседу. Не раз он выручал ее из беды житейской, выручал деньгами, мудрым советом.

Без стука и без разрешения вошла в прихожую Алевтина Кирилловна, осмотрелась.

– Федор Романович, где ты? Целую неделю у тебя был дом на замке, где пропадал-то?

– А-а, белая лебедушка моя в чум прилетела! Проходи, Алюшенька-краса, любовь моя, порхай к столу, присаживайся, – говорил старик из другой комнаты.

– Ладно ли с тобой, дедушка?

– Все у меня ладочком-порядочком… Без штанов сижу, пуговицы перешиваю. Толстел, толстел, а теперь за одну неделю потоньшал, штаны спадают.

– Не стесняйся меня, дедушка, я пройду.

– Чо тут стесняться, ты – доктор.

– Да не доктор я, дедушка, фельдшерица.

Алевтина Кирилловна невольно рассмеялась, когда прошла в комнату: старик действительно сидел без штанов на скамейке и пришивал пуговицы. В длиннополой вельветовой толстовке он был похож на воинственного тонконогого петуха.

– Давай-ка, дедушка, я с твоими штанами управлюсь…

– Не подходи… Раздразнишь женским духом, начну бить копытом, – пошутил старый цыган.

Помогла Алевтина Кирилловна старику не только перешить пуговицы, но и наложить заплаты-надколенники.

Молодая женщина закурила. В цыганской избе запахло ароматным дымом «Золотого руна».

– Так говори, моя любовь-лебедушка: какое горе-несчастье у тебя приключилось нынче.

– Понимаешь, дедушка, ходила сегодня в райком. И что ты думаешь? Наш новый секретарь райкома – тю-тю. Нет его, порхает как бабочка по району.

– Беспартийный я, кровинушка ты моя, с секретарем райкома не кунак, не знаюсь.

– Я и говорю: наш новоиспеченный первый секретарь Виктор Петрович Лучов по району разъезжает. К кому же еще идти жаловаться на следователя Тарханова, как не к нему. Вот и решила с тобой посоветоваться. Понимаешь, Федор Романович, самолетом «скорой помощи» была доставлена в больницу к нам молодая женщина Хинга Тунгирова. Роды у нее были преждевременные. Выкидыш… Ну, значит, пока она в больнице у нас приходила в себя, за ней в основном ухаживала я. Познакомились, подружились быстро. А тут нужно было ей выписываться. Она и приуныла: денег нет, в долг просить стеснялась. Предложила мне Хинга свои золотые серьги. Купила я у нее их. А кольцо она продала нашей врачихе, за пятьдесят рублей. Та, образованная дура, возьми и начни под лупой рассматривать – пробу искать. Вместо пробы обнаружила там какие-то знаки-тамги, «иероглифы» разные. Потащила она напоказ кольцо своему дружку, учителю Метлякову.

Тот в археологах был когда-то, определил: кольцо очень древнее. Этот мудреный учитель передал кольцо следователю Тарханову. А он-то и нагрянул ко мне, прямо домой, и эти проклятые серьги чуть не вырвал у меня с ушами. Вот ведь хам какой, ясашный пес…

– Ох уж этот Гришка-грубодер! Все он тебе, моя кровинушка, вернет вскорости! Позолоти-ка ручку…

– Дедушка, да у меня нет ничего с собой…

– Все у тебя, душечка-беляночка, с собой. Дай мне хоть в щечку поцеловать, а?

– Ой, Федор Романович, ты все шутишь, а я ведь в долгу не останусь. Если приболеешь, буду верной больничной рабыней тебе.

– Договорились – ручку позолотила, так будем считать. А теперь скажи, какой формы, фасона колечки височные были. Двуголовая змея колечком свернулась. Меж змеиных головок замочек-проволочка для мочки уха.

– Да-да, дедушка, именно такие! Но откуда ты знаешь все это?

– Знаю, все я знаю, беляночка моя белогрудая! Прощения у тебя будет просить Гришка Тарханов, колечки назад вернет.

– Ой, не верю я уже в это… Врачиха говорила, что эти серьги и кольцо, которое она у Хинги купила, взяты каким-то грабителем-бугровщиком из кургана.

– Девочка ты моя родненькая, насуши-ка ты мне сухарей хлебных. Да еще бы лучше, ежели сухарики были пшеничные.

– Снова в дорогу? – удивленно спросила Алевтина Кирилловна.

– А что жить да тужить старому парусному цыгану! Штаны зашил, сапоги дегтем смазал – в путь. Агаша у моей ладьи уже парус белый починила.

Алевтина Кирилловна засыпала кофе в кофейник, поставила его на электроплитку и начала резать сыр и укладывать на блюдце. В это время звонок в дверь заставил ее вздрогнуть от неожиданности. Она поправила прическу перед зеркалом и, подойдя к двери, взглянула в «глазок», а уж потом открыла замок.

– Вы, Алевтина Кирилловна, простите меня за неожиданное вторжение. Заходил я навестить Федора Романовича. Где-то затерялся наш парусный цыган, жив ли? – сказал Григорий Тарханов.

– С каких пор ты, Григорий, начал мне «выкать»? Давай уж по-старому – на «ты». Проходи, присаживайся, незваный гость хуже татарина, правду люди говорят…

– Слушай, Алевтина, я ведь не ругаться пришел. Будь человеком, скажи, куда уехал Федор Романович? Алевтина, друг мой…