Ты должна это все забыть - Елена Кейс

И я помню, что именно мой сын, с глазами, наполненными слезами, и беспредельным отчаянием в голосе пробудил меня к жизни. "Господи, - подумала я, - как я себе позволила забыть о нем? После всего, что он перенес с бабушкой, я вынуждаю его страдать опять! Я, его мама, являюсь причиной его горя! Сама, своими руками! Боже, дай мне силы! Дай!!!"

Через две недели после этого мы с Андреем вернулись в Ленинград. Я сделала последнюю попытку. Вызвала Володю и спросила: "Если я никуда не уеду, забуду Израиль, ты вернешься?" Он посмотрел на меня взглядом победителя, с презрением стоящего к лежащему. Ни капли жалости, ни сострадания, ни сочувствия, ни понимания не прозвучало в его голосе, когда он, поднимаясь со стула и надменно глядя на меня, ответил: "Надо было думать раньше. Сейчас уже поздно".

Пятнадцать лет не выбросишь за борт,

И мыслям не прикажешь испариться.

И как бы ни был ты сегодня горд,

В душе твоей сидит моя частица.

Сейчас ты на коне - и ты жесток.

И смотришь лишь вперед, забыв былое.

И высекаешь искры из-под ног,

Сжигая все живое и святое.

Придет похмелье - кончится угар.

И вот тогда ты с ужасом поймешь,

Какой ты сам себе нанес удар.

Но будет поздно - время не вернешь.

Я не могу себе представить, как ты мог,

Познав все мое горе и страданье,

Со мною быть до мерзости жесток

И не найти в себе ни капли состраданья.

Я знаю - ты любил пятнадцать лет,

Ты вырастил и обожал Андрея.

Но ты любовь за месяц свел на нет,

Забыв про совесть, даже сына не жалея.

О, Боже, если бы ты только знал,

Как сын твой плакал, ожидая встречи.

И как потом, щадя меня, молчал,

Взвалив твой грех на свои маленькие плечи.

В твоих глазах светилась лишь досада,

Что мы, как пчелы, жалим твой покой.

Ты видел в нас ненужную преграду,

И ты спокойно наступил на нас ногой.

И я признаюсь: было, было время,

Когда казалось, мне уже не встать.

Мне не под силу будет это бремя

За месяц веру в человека потерять.

Не просто в человека - в мужа,

Который был в моих глазах почти святым!

А муж-то мой любил ходить по лужам,

Но выходить любил всегда сухим.

Но память - ядовитая змея.

И лишь с годами ты познаешь боль утраты.

И там где ты, там всюду буду я,

С той разницей, что нет ко мне возврата.

Я потом долго думала, почему такая в общем-то распространенная и тривиальная ситуация, как разлад в семье, вывела меня до такой степени из равновесия? Казалось, что вся моя предыдущая жизнь должна была закалить меня и подготовить к любым сюрпризам. И поняла. После отъезда мамы, после дикого напряжения последних лет я позволила себе расслабиться. Я не ожидала никакого удара и была безоружна. Предательство произошло дома, в моей крепости, где я чувствовала себя защищенной. А, возможно, я бы отреагировала точно так же и на значительно меньшее потрясение. Короче, это была та последняя капля, которая переполнила чашу.

После разговора с Володей все точки над i были поставлены. Я начала выходить из душевного кризиса. С помощью лекарств, сына и друзей. В сентябре 1979 года я оформила наш с Володей развод, уплатив соответствующую пошлину. Развод, который был придуман моей мамой для покупки кооперативной квартиры, над которым мы смеялись и который казался таким же абстрактным, как и возможность каких-либо несчастий в нашем будущем, материализовался штампом в паспорте и выглядел абсолютно реально. Когда мне ставили печать в паспорт, я почему-то подумала, что вот, мол, мне официально удостоверяют, что все, что я пережила, произошло действительно со мной.

На следующий день я встретилась с Володей, рассказала о разводе и попросила заверить разрешение на выезд Андрея в Израиль. Я была абсолютно спокойна и так же спокойно предупредила: "Если ты мне не дашь разрешение, я убью тебя, Андрея и себя. Мне терять нечего". Конечно, у меня и в помине не было таких намерений, но он понял, что у меня сейчас тоже есть позиция и решил не вставать у меня на дороге. И за это - за сына - я ему благодарна.

Получив от Володи необходимую бумагу, я пришла в ОВИР подавать документы на выезд. Инспектор - та самая, что выдавала маме визу, встретила меня так, будто видит в первый раз. Глядя в анкету, она спросила меня голосом, который бывает только у инспекторов ОВИРа: "Подавали ли вы документы на выезд ранее и было ли вам в этом отказано?" "В неполном объеме", - ответила я, понимая, что отвечаю как-то невпопад, то есть то ли документы не в полном объеме, то ли отказано наполовину. "Значит, подавали", - сказала она почему-то удовлетворенно, по-своему истолковывая мой ответ. "У меня не было вызова", - уточнила я, пытаясь внести ясность. "Ваша просьба удовлетворена не была", - продолжала она, снова что-то помечая у себя в бумагах. И обратилась ко мне в полном недоумении от моей тупости: "Ну так что же вы не пишите в анкете, что вам было отказано? Так и пишите - в просьбе на выезд в государство Израиль на постоянное жительство было отказано". "Но мне не было отказано", - попыталась я сопротивляться. "Вы хотите сказать, что вам было разрешено?" "И чего я завелась?" - подумала я. Написала "Было отказано" и сдала анкету. Так я стала сразу "отказником" с четырехлетним стажем, еще за минуту до этого не подозревая о своем новом статусе.

Через несколько месяцев я узнала, что Володя женился. Чуть-чуть приукрашивая, могу сказать, что пережила это известие тяжело, но с достоинством. Анечка и папа писали мне чудные письма об Израиле и о переменных успехах в мамином состоянии. Собственно, успехом считалось, что она нормально ест и нормально спит. Андрей занимался музыкой и английским, отлично учился в школе, а я готовилась к отъезду.

Стоило мне хоть немного окунуться в эти проблемы, как я уже знала, что надо покупать, и бегала, высунув язык, собирая свой "джентельменский" набор: хохлома, самовар, льняные простыни и янтарные бусы.

Я мечтала уехать в Израиль, потому что там была моя семья, и я чувствовала себя затерянным и недостающим осколком в разбитой вазе. Если бы папа с мамой и Анечкой жили на Тайване, я бы с таким же рвением стремилась туда. Анечка и папа описывали Израиль, как сказочную страну, и я считала, что мне к тому же еще и повезло, что они живут именно там. Никаких сентиментов к Израилю у меня не было, и я с удовольствием выполняла просьбы моих знакомых, нуждающихся в "Вызове", но уезжающих в Америку. К Анечке авиапочтой шли их координаты с просьбой сделать срочно, обязательно, не откладывая. Я была поражена и, признаюсь, меня даже покоробило, когда Анечка написала мне: "Я прошу тебя не давать мне адреса людей, уезжающих не в Израиль. Высылать им "Вызов" мне неприятно". "Ну не все ли ей равно, куда они едут, - думала я с легким раздражением. - Может, у них мама в Америке". Но скоро выкинула это из головы, хотя Анечкину просьбу выполнила.

В мае 1980 года, когда я уже совсем потеряла терпение, меня вызвали в ОВИР. Я вышла из троллейбуса на одну остановку раньше и прошлась пешком, снисходительно оглядывая прохожих и заходя в близлежащие магазины, прицениваясь к предстоящим покупкам. У меня была прекрасная "отъездная" биография - все мои близкие родственники жили в Израиле, и никто из моих знакомых /включая меня/ не сомневался в положительном решении.

В ОВИРе была очередь. На стенах - антиизраильская пропаганда. В дверях - милиционер. Меня вызвали. Инспектор очень по деловому достала какую-то бумажку и сказала обыденным тоном: "Распишитесь, что вы поставлены в известность, что в выезде на постоянное жительство в Израиль вам отказано". У меня защемило сердце. "Но почему?" - спросила я, искренне не понимая. "Здесь все написано. Отказ - в интересах Советского государства". "Но что это значит?" - спросила я, тупо уставившись в бумажку и надеясь найти там кокое-нибудь объяснение. "Вы что, русский язык не понимаете? Более ясно, чем здесь сказано, сказать уже невозможно. Что вам может быть не понятно?!" инспектор повысила голос, но не до крика, а до выведения меня из шока. У нее, видно, был огромный опыт. Я расписалась. Вышла. Приехала домой. Дома заплакала. Господи! Сколько же есть слез у человека? Раз я еще могу плакать, значит такое количество кем-то предусмотрено, рассчитано и выдано?! Но за что? За что?!

Скажите мне, зачем нужны страданья?

Где, как и кто их может отменить?

Быть может, это - Ты, Создатель мирозданья,

Решил за что-то людям отомстить?

За их грехи, за подлость и доносы,

Неверие, жестокость, суету,

А, может, горе - это наши взносы

За жизнь, за свет, любовь и красоту?

Смирилась я и много лет исправно

Оплачиваю своей жизни счет.

Но даже в этом я опять бесправна

Плачу, плачу, а счет, увы, растет.

К Тебе взываю я, Властитель мира:

В чем провинилась я перед Тобой?!

И почему судьбы жестокой лира

Играет мне всегда заупокой?

Я написала обо всем письмо в Израиль и чуть полегчало, как будто вместе с этим письмом я отправила полагающуюся им часть моего бремени. А потом стала собирать информацию. Вернее, информация стала сама поступать ко мне. Оказалось, что у всех моих знакомых или, на крайний случай, у знакомых их знакомых, кто-нибудь да сидит в отказе. Они так и говорили: "Месяц назад мой знакомый Хейфец тоже сел в отказ". Мне это выражение напоминало "сесть в тюрьму" и потому не очень вдохновляло и обнадеживало. Почти никому причину отказа не говорили, а уж тем более срок его истечения. Это было очень похоже на мамин приговор "до выздоровления". Окружающая нас система не утруждала себя разнообразием.