Колдовская любовь - Елена Ярилина

— А что же мне делать?

В ответ он вышел и хлопнул дверью, вымещая на ней все свое раздражение.

На следующий день я отпросилась с работы, отловила Тимоху и попросила его срочно привести Федосью.

— Бабушка моя совсем не встает, может, она чем поможет.

Он кивнул, развернулся и пошел в другом направлении, словно только и ждал моих приказаний. Федосья пришла даже раньше, чем я ожидала. С собой она притащила мешочек всяких трав да еще порошок какой-то белый в маленькой баночке темного стекла. Эта ее банка выглядела до того подозрительно, что мне невольно подумалось: а не из сушеных ли змеиных голов этот самый порошочек? Ах, да какая разница! Пусть хоть гадюку живую тащит или жабу бородавчатую, слова против не скажу, лишь бы бабушка выздоровела. Но банку эту темную, что на такие подозрения меня навела, Федосья в сторонку отставила и из всех трав только две какие-то взяла, залила кипятком, настояла и стала бабку мою поить. Через малое время бабка приободрилась немного, и они принялись шептаться вдвоем, даже дверь в кухню закрыли, ну да пусть их. Я все ждала, когда они наговорятся, да и задремала на стуле, ночь у меня беспокойная была. Очнулась я от сквозняка, глядь, а уж Тимоха в доме и за стол усаживается.

— Как бабка-то? — спрашивает он меня.

Я онемела, сплю я все еще, что ли?

— Т-ты… ты говоришь разве?

— Ну говорю, да. Только не очень складно, да и не люблю, отвык. Да я говорил с тобой, когда мать твоя погибла. Не помнишь разве?

— Помню, но думала, что бред у меня такой.

— Не бред, значит. Так что там?

В этот момент показалась из кухни Федосья. Лицо у нее было совсем спокойное, но она молчала. Стала травы свои, разложенные кучками по столу, собирать и обратно в мешочек складывать. Она складывает и молчит, и я молчу, потому что спросить боюсь, от страха горло перехватило. Из кухни донесся негромкий и странный звук, не то чихает, не то икает бабуля моя. Федосья мешочек свой бросила, на кухню метнулась и меня с собой поманила. А за нами вслед и Тимоха потянулся. Бабушка лежала спокойно, только морщилась, видать, и вправду чих ее пробрал. При виде меня бабушка загримасничала еще сильнее и стала перебирать пальцами руки, лежащей на покрывальце. Холодея от неясных дурных предчувствий, я поторопилась вложить мою руку в ее ладошку, и она успокоилась, только взгляд на Тимоху перевела, и так смотрит, словно просит о чем-то. Он придвинулся и тоже взял ее за руку, только за другую. Оказывается, наши руки были нужны ей, чтобы приподняться. И она действительно медленно приподнялась, села, светло улыбнулась нам, открыла рот, собираясь что-то сказать, но вместо слов изо рта у нее вырвался свист, потом клокотание, она выпустила наши руки, упала на подушку и затихла. Я ждала, когда приступ отпустит ее и она заговорит, что-то она ведь сказать хотела. Но тут Федосья выдвинулась вперед, коснулась лица бабушки, словно погладить ее хотела, и вдруг легким быстрым движением закрыла ей глаза. Я удивилась, хотела спросить: зачем? Страшная догадка стала распирать мне грудь, я замотала головой, затопала ногами, принялась рваться из рук Тимохи, но он прижал меня к себе, начал пятиться из кухни и тащить меня за собой. Мы оказались с ним в комнате, он держал меня крепко, прижимал к себе так, что рыдания мои были еле слышны. Сколько времени я плакала так, уткнувшись ему в грудь, измочив слезами синий его грубошерстный свитер, не знаю, но долго. Вдруг он резко оторвал меня от себя и сунул мне кружку с какой-то пахучей жидкостью. Я подняла голову, возле нас стояла Федосья, видно, она принесла из кухни это снадобье.

Бабушку мою похоронили вчера или позавчера? Не помню. Помню только, холодно было, ветер так страшно завывал, мел поземкой, а бабушка в легком платье, любимом своем, крепдешиновом, даже без пальто, ей ведь зябко там. Но разве стал кто меня слушать? Я сплю уже второй день или третий? Не помню. Холодина в избе, аж зубы стучат, чего же это холодно так? Ах да, я ведь печь не топила совсем, забыла как-то про нее. Затопить разве? Нет, не буду, да и не так уж холодно, вот третье одеялко, мое еще детское, накину, почти тепло будет. А то затоплю, кто-нибудь дым из трубы увидит, придет. И так покою нет, то и дело то в дверь барабанят, то в окна стучат. А я молчу, нет меня. Света не зажигаю, да и не встаю, чего мне вставать? Постучат да и угомонятся, решат, что уехала куда-нибудь.

Очнулась я от звука падающих капель. Что бы это могло капать? Глаза открывать не хотелось. Но капли не унимались, стучали весело и даже с каким-то вызовом. Открыв глаза, я ничего путного не увидела. Почти темно, вроде густых сумерек, и тени какие-то мельтешат. Повернулась на другой бок, машинально отметив, что лежу на чем-то жестком, и глаза от удивления распахнулись сами собой. Передо мной простиралось громадное, сумеречное пространство пещеры. Только издалека, сквозь невидимую щель, в пещеру прорывался луч солнца, падал на громадную сосулину, свисающую с потолка, отражался на обледенелой стене и затухающими бликами разбегался по всей пещере. Вот это да! Где это я нахожусь? Это не наши пещеры, те маленькие, совсем темные, и никаких сосулек в них нет. Я неловко слезла с каменного ложа и зябко поежилась. Еще бы не холодно, когда я на мерзлом камне дрыхну! А я-то, дурочка, думала, что изба у меня не топлена, где она эта изба? С большой сосулины непрерывно стекали капли и падали в большую чашу на толстой извилистой ножке. Хотя нет, кажется, это не чаша, а тоже сосулька, только растущая снизу, а падающие капли выдолбили в ней углубление. Словно волшебный магнит меня притягивал солнечный луч, и я пошла посмотреть, через какую щелку он попадает в пещеру. Никакой щели не было, конец пещеры причудливо изгибался, и, завернув за угол, я увидела выход из нее, полукруглый и очень большой. Грузовик смог бы въехать без помех. Я заторопилась к выходу, мечтая согреться на солнышке, но свежий и какой-то вкусный воздух был холодным, холоднее, чем в пещере. Ну да, зима же, вспомнила я. А я во что одета? Я посмотрела вниз и не увидела моих ног. Вытянула вперед руку, которую хорошо чувствовала, но и ее не увидела тоже. Что за чертовщина такая?! На сон не похоже, сроду мне таких снов не снилось, или все-таки сон? Донесшийся издалека мелодичный звук отвлек меня. Какая-то темная масса копошилась ниже меня по склону. Дороги, кроме как вниз, не было, и я побрела по ней, стуча зубами и сотрясаясь от холода. Снега ни на дороге, ни на обочинах не было, только пучки какой-то травы ржавого цвета с толстыми стеблями и колючими шишками на кончиках. Вот на этой траве и паслись небольшие животные, по виду что-то вроде низкорослых ослов, но, в отличие от них, с рогами на крупных головах. На шее у каждого были ожерелья из колокольцев, они звенели, когда животное встряхивалось. На меня это диковинное стадо не обратило ни малейшего внимания, жадно скусывая колючие шишки. Хотя на что они будут обращать внимание, если я невидимка? Кстати, если это и в самом деле стадо, а не группа диких животных, тогда пастухи должны быть, хотя бы один. Ага, вон и в самом деле двое каких-то вывернулись из-за скалы. Один ростом примерно с меня, а другой — совсем маленький. Ребенок, что ли? Смотрят на меня разинув рты. Господи! Ну и рожи у них! Что у одного, что у другого, жуть просто! Лбы низкие, глубоко вдавленных глаз из-под них почти не видно, если бы еще волос побольше, то ни дать ни взять питекантропы из учебника истории. Но у этих руки-ноги голые, волос нету, на теле одежда теплая, меховая вроде, да и на ногах какие-то чеботы, сразу и не приметила из-за травы. Таращатся на меня изо всех сил и молчат. Но позвольте, позвольте, я же невидима! Глянула я на себя, да, невидима, а эти-то видят! Вот так приключение, час от часу не легче. Да пусть таращатся, подумаешь, что я, питекантропов не видала, что ли? Да сколько раз, и на картинке, и по телику. И я прошла мимо них гордо, независимо.