Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Кажется, мать поняла, потому что лицо ее вмиг стало белым, как бумага, а губы зашевелились едва слышно.

— Ты хочешь разбить сердце отца, девочка? — прошептала она. — Или все-таки наша родительская любовь, наша семья, фамилия, которую ты носишь, что-то значат для тебя?

Я смотрела на ее лицо, такое тонкое и прекрасное при рассеянном свете лампы, на ее умоляющие глаза, на знакомые, милые морщинки нахмуренного лба, и что-то вдруг тронулось и забилось в моем сердце. Ах, это лицо, склонявшееся надо мной с нежностью и любовью в те долгие дни, когда я болела скарлатиной и чувствовала внутри себя словно раскаленный шар! Ее слова: «Все будет хорошо, дорогая, я с тобой» — легкое касание поцелуем моего пылающего лба, — касание, от которого боль отпускала и сердце переставало так лихорадочно биться… Ах, эти летние вечера, и качели, взлетающие ввысь, к небу, в моем далеком детстве, и рассказы отца, и разговоры с ним, и его вечно-горделивое: «Ты — Соколовская, девочка моя, и ты никогда не должна забывать об этом!» А Рождество, с елкой, с шуршащей фольгой и веселыми свечками! Кукла в розовом шелку, подаренная братом Митей на десятилетие! Мамины уроки фортепьяно, наши домашние спектакли на праздниках, катание в Сокольниках на тройках! Что может противостоять всему этому? Что может быть дороже моих воспоминаний?!

Я знаю что. Куст шиповника с красными розами, уханье совы в темном лесу и долгие, жаркие поцелуи Николая… Один миг — и вся жизнь. Этот миг стоит всей жизни. Я не отдам его даже во имя спокойствия и любви своих родителей. Пусть они простят меня: у их Наташи отныне своя дорога. Я должна идти за своим мужем.

Мама давно уже вышла из комнаты, тихо притворив за собой дверь, а я все стояла у окна. Там шел дождь — странная оттепель в феврале! Мелкие струйки стекали по той стороне стекла, и мне ничего не было видно из-за тумана, дождя и собственных слез. Да, я плакала. Мне было больно и страшно. А дождь все шел, струился, и капли стучали по стеклу, и слезы все сильней и сильней застилали мне будущее, я не могла разобраться: дождь это или слезы стекали завесой перед моим лицом…»

Глава девятая. Отторжение

Дождь?… Да, действительно, кажется, дождь. Соколовский поднял голову, и в сознание его вошло мерное, холодноватое постукивание капель о подоконник. Он подошел к распахнутому окну; июльская ночь стояла над миром, над Москвой, над больничным садом, и дождь пронизывал ее насквозь тонкими блестящими нитями. Внизу, под окном, одурманивающе, бесстыдно и жарко благоухал шиповник. Вечный шиповник, вечный дождь и вечная ночь — и никакого дела до людских страданий, любви и ненависти…

Вздохнув, Соколовский снова потянулся за дневником, в котором округлый девичий почерк на первых страницах все чаще и резче сменялся к концу сухими, нервными, угловатыми, подчас трагически обрывавшимися на полуслове строчками.

Перелистнул прочитанную страницу и легко узнал дальнейший текст. Ну да, это про стужу, вагон и отвратительного, не вызывающего ни малейшей душевной приязни Вареничева… Южный фронт, девятнадцатый год, Ася…

Но ведь Ася и есть его мама!.. Господи, Алексей только сейчас это понял!.. Ну так дальше, дальше, скорее!..

«7 декабря 1919 года

Кажется, у нас есть все основания радоваться. Деникинская армия терпит сокрушительное поражение на всех направлениях. Мы берем станицу за станицей, и слова комиссаров на митингах становятся все убедительней: наших побед, о которых можно рассказать бойцам, оказывается все больше, а не занятых Красной Армией городов — меньше и меньше…

С Николаем мы теперь видимся совсем мало, да и когда нам видеться? Он поглощен своей работой. Выступления, митинги, полевые суды, бесконечные разговоры с товарищами, их совместные — я верю, что вполне искренние, — мечты о той лучшей жизни, которую несут Советы людям, празднования сообщений о новых победах на Южном фронте, безмерная горечь, если оказывается, что какую-то станицу мы все-таки потеряли, — вот вся его жизнь. И в ней конечно же нет места для жены и маленькой дочери. Огорчает ли меня это? Нет. И это самое страшное, что могло с нами случиться.

Родионов сильно изменился за последнее время. Нет, я даже не хочу сказать, что он сильно изменился в отношении ко мне; та любовь, которая до сих пор по ночам пахнет для меня шиповником, никуда не делась, она просто как-то притупилась, больно ударившись обо все, происходящее вокруг. Муж так же тянется ко мне, хотя и редко может позволить себе побыть со мной, я ведь больше не вернулась к активной работе и жизнь проходит в нашем вагоне, с Асей, а грудной ребенок, слава богу, служит моей политической пассивности достаточным оправданием. Николай внимателен и к малышке, радуется ее первым улыбкам и по-отцовски гордится уже сейчас очевидной миловидностью. Но вот во всем остальном… тот ли это человек, которого я узнала и полюбила когда-то?

Вчера я невольно застала его перед огромным, помпезным, в золоченой раме зеркалом. Мне и самой бывает неловко глядеться в этот осколок царской роскоши, кажется, что зеркало должно отражать исключительно кружевные бальные туалеты и сверкающие мундиры, но уж никак не тулупы, полушубки и солдатские шинели, которых так много навидалось оно за последнее время… Но вот вошла в наш «дом на колесах» неожиданно, неслышно и изумилась той горделивой позе, в которой стоял перед собственным отражением мой муж. Одетый в кожанку, которую подарил ему недавно наш комдив, и держа в руках именную саблю — тоже боевую революционную награду, — Николай явно не способен был в этот миг никого видеть, кроме себя самого. Я остановилась в дверях, не желая смущать мужа, а он то и дело поворачивался в фас и в профиль, то закладывая руку за спину, то простирая вперед, и топтался, бросая вокруг орлиные взгляды. Боже мой, внезапно догадалась я, да он же репетирует!.. Конечно, это была репетиция очередного выступления на митинге — крайне важного и значительного, как объяснил он мне позже. Мне сделалось смешно, я чуть не прыснула, но вовремя отступила в тамбур и не дала ему заметить себя. Николай из прошлой жизни, пожалуй, посмеялся бы над этой комической сценкой вместе со мной. Но нынешний Николай ни за что не простил бы жене случайного подглядывания.

Какие странные кренделя выписывает жизнь! Как похож становится Николай, сам не догадываясь об этом, на моего отца, с которым некогда вел жаркий и непримиримый спор!

Я помню, еще девочкой видела, как торжественно одевался перед зеркалом Кирилл Соколовский, собираясь в Дворянское собрание и готовясь выступить там с речью. Уж конечно, она была для него не менее важна, чем для Николая, успешно делающего партийную карьеру, его выступление на митинге. Только почему-то в папином поведении тогда все это выглядело естественнее, гармоничней и искренней, нежели теперь в повадках и ужимках моего мужа… Господи, отец, где ты? Где вы все, родные мои?

Я часто мысленно разговариваю с мамой, Митей, с прежними друзьями и родственниками. Их роль в моей жизни неожиданно стала более значимой и важной, чем когда бы то ни было. Вспоминаю, как ребенком усаживалась на колени к отцу и задавала ему сотни вопросов, самых наивных и глупых — от первых «Почему небо голубое?», «Почему земля круглая?» до поздних, последних «Почему у одних людей есть все, а других ничего?…». И он отвечал мне всегда серьезно и искренне, точно разговаривал не с младенцем, не с подростком, а с равной ему по духу и опыту личностью. «Да, мы с тобой имеем многое, — говорил он. — Но ты же помнишь: кому многое дано, с того многое и спросится… Хорошее не возникает просто так, к нему нужно стремиться, его нужно создавать, лелеять, взращивать. То, чем пользуешься ты сейчас, создано поколениями наших предков, твоим дедом — моим отцом. Вот и я теперь изо всех сил стараюсь оставить вам с Митей не просто богатство материальное, но и свою веру, любовь и те духовные ценности, которыми всегда гордились Соколовские. Чтобы и вы потом смогли научить собственных детей приумножать славу рода и славу России…»

Демагогия — презрительно отзывался о таких разговорах мой муж. Было время, я считала, что он прав. Отчего же сейчас в отцовских словах я начинаю находить новый смысл, новую правду и новое, чрезвычайно важное для меня звучание? Или это материнство так изменило меня, подвигнув вдруг на поиски стабильности, покоя и семьи? Или просто устала я от вечной неразберихи и смуты, так густо заполнивших мою жизнь, что в ней не осталось места ничему иному, от полной потери почвы под ногами, от того кровавого пути, которым идет теперь Россия?

А в том, что этот путь кровав, у меня больше нет сомнений. После полученной в прошлом месяце депеши из Москвы стало окончательно ясно: революция не может быть милосердной. Слишком много расстрелов видела я за последние недели сквозь запотевшее стекло нашего жарко натопленного вагона — слава богу, всего лишь через стекло! Слишком много слез доносится до меня, слишком много несправедливостей и горя. Но разве я могу изменить что-нибудь? Я — в гуще, и я — с теми, кого теперь осуждаю…