Семейщина - Илья Чернев

И чем ни позднее прибывал солдат в деревню, тем злее, смелее, самостоятельней, — не подступись. Из этих никто почти не гнул перед стариками голову, не скидал шапку, дерзить нечестивцы норовили…

— Ипата Ипатыча не в счет!.. — наблюдая в сборне перепалки фронтовиков с уставщиком, с тревогой в голосе переговаривались между собой старики.

Пытаясь поначалу вразумить солдат, Ипат Ипатыч чуть не каждый день приходил в волостное правление, спорил с ними, грозил карами небесными. Но вскоре он стал избегать фронтовиков, — перепалки с ними заканчивались обычно не в пользу пастыря: грузный и тяжелый, он отходил от зубоскалов точно побитый, сердито нахлобучивал шапку и скрывался за дверью. Впервые в жизни доводилось ему вот так-то защищаться от еретицких наскоков, — неискушен он в этом.

Вслед уставщику несся ехидный гогот… Злобно шикали на солдат доведенные до белого каления, обескураженные старики.

Но именно солдаты, а не кто иной, привезли в деревню несусветную новость:

— Керенский полетел в тартарары! Временное правительство свергнуто! Теперь в России советская власть!

А на масленой неделе из города прискакал военный, — шинель без погон, штаны с боков отвисли большими мочками.

— Кто здесь гавный? — загудел он напористо в волости. — Старшина? Вызовите старшину!

— Уехадчи в Хонхолой на мельницу, — ответил сторож, подслеповатый бобыль Фаддей. — А ты кто сам будешь?

— Я коммисар революционного комитета… В области установлена власть Советов, — объяснил приезжий подошедшему писарю Харитону Тряси-рука. — Иркутские юнкера и контрреволюционеры разбиты рабочими.

— Власть Советов? — встрепенулся Харитон.

— Да, власть трудящихся, пролетариата и беднейшего крестьянства. Большевики…

— Вы самые и есть большаки? Список нумер пятый? — перебил коммисара Фаддей.

— Правильно, список номер пять, был такой… За мир, за хлеб, за свободу для трудового люда… Против офицерства, буржуев, контрреволюции. Теперь зажмем их — пикнуть не дадим. Наша власть… — горячо заговорил комиссар.

Вокруг него толпилась уж кучка мужиков.

— Дак вы и есть тот самый список? — снова вмешался Фаддей. — Анадысь у нас на сходе солдаты за этот список многих сбаламутили… Солдатам оно, конешно, воевать страсть как надоело…

— И вы учредилку выбирали? — улыбнулся комиссар. — Ее уже нет… вчерашний день революции… Долго ль старшину дожидаться? — нетерпеливо прервал он себя. — Может, он сегодня не придет. Нет? Ну, тогда нечего терять времени, собирайте народ… Оповестите всех — мужчин, женщин, солдат бывших побольше. Да распорядитесь поднять над крышей красный флаг…

Харитон торопливо вышел в казенку (казенка-кладовка, чулан) и тотчас же вернулся с квадратом кумача на палке, — рубаху в том флаге кто признает?

— Заранее заготовил? Молодец, старина! — похвалил комиссар.

Фаддей побежал наряжать десятников… Новое, невесть что означающее, слово — комиссар — мигом облетело деревню.

Ох, и перевернул же тот налетевший комиссар семейщину! Куда девалась гулкая россыпь масленичного уличного весельства? Куда запропастились резвые тройки подгулявших солдат?

Комиссия во главе с пастухами Сидором Мамонычем и Алдохой ходила по дворам крепких мужиков, описывала хлеб и отбирала коней для Красной гвардии. Так велел комиссар, укативший по тракту на Мухоршибирь. Сидор Мамоныч неловко, будто извиняясь, топтался в чужих амбарах, опускал при разговоре с хозяином глаза в землю, прятался за спины членов комиссии — Гриши и Карпухи Зуя, — те с войны вернулись, им все нипочем, жмут — хоть бы что. Но пуще всего уповал Мамоныч на Алдоху: от этого послабления не спрашивай, от Алдохи хлеб не схоронишь!

— Стыдно поди ему, — шипел Елизаров зять Астаха, наблюдая застенчивую нерешительность Мамоныча. — Сроду такого добра не видывали… ишь дорвались!..

В сборне сидели теперь другие люди. Старшину и старосту убрали в тот же раз — на сходе. Солдаты перекричали стариков, совет на деревне поставили. Председателем совета солдаты провели своего, фронтовика Мартьяна Алексеевича.

— Первый матершинник и пересмешник на деревне, но — голова! — отзывались о Мартьяне соседи-однолошадники.

— Хоть и незавидное наследство от покойного батьки получил и молод еще, хозяин ладный, свой интерес умеет блюсти, — добавляли иные.

Из старого начальства одного писаря Харитона не тронули… Волость по приказу комиссара перевели в соседний Хонхолой. По-своему завертели советчики деревней… Из города, шли приказы о хлебе, мясе, конях, — Мартьян распоряжался везти без разговоров.

— Революция, а не царь требует! Понимаешь? — орал он на крепких мужиков. — Чтоб было сполнено!

Мартьян носился верхом по деревне, — аж полы шинели трепыхались крыльями.

Дементей Иваныч презрительно фыркал:

— Ну и власть себе поставили! И что это за власть, — не нашлось будто постепеннее… поумнее.

Под степенными и умными подразумевал он уважаемых на селе мужиков, в вере стойких, в хозяйстве справных, годами солидных.

Левон Константиныч держался того же мнения:

— Никогда так не было, чтоб последних мужиков старостами сажали… пастухов до управления пускали. — Да и кто они — молоко на губах не обсохло!.. Мартьян — староста! Шинель на распашку! Борода еще не выросла! Тьфу, срам живой! Некому и некуда было жаловаться обиженным богатеям на комиссию, что выгребала хлеб, на скаженного, шумливого и прижимистого председателя Мартьяна: в городе сидели комиссары.

— Хоть бы ты прикрикнул на них, Ипат Ипатыч, анафемскую эту власть! — пожаловался как-то пастырю Астаха. — Тебя-то послушают!

Но уставщик решил не вмешиваться в дела мирские, поглядеть, повременить. Не трогают его, в амбарах не шарят — и ладно, рассуждал он.

Ипата Ипатыча и впрямь не трогали. Норовистый председатель Мартьян не отважился выгресть у него хлеб: уставщик — сила, разом всю деревню взбаламутишь, против себя восстановишь: семейщина за веру, за уставщика зубами в горло вопьётся. — Хоть и не боятся солдаты Ипата, все же лучше выждать до времени, — сказал в совете Мартьян.

А по деревне, из улицы в улицу, ползли уже слухи о предстоящем волостном земельном переделе, — будто при подушной нарезке бабы и девки в счет пойдут, будто всех землей сравняют — и богатых и победнее: «сколь душ — столь и пашни. Чтоб всем одинакими стать».

Волновались в бесконечных пересудах никольцы: одни радовались, другие печалились, третьи завистливые намеки бросали:

— У хараузцев покосу-то эвон что — побогаче нашего… совсем нас покосом сжали… Живут, язви их, сеном давятся!

Как прослышала Ахимья Ивановна, что девку новая власть за человека почла, — хлопнула себя по коленям размашистыми руками:

— То-то житье нам с Анохой подходит… на всех девок надел! Да мы этак с семи десятин разом в богачи вылезем, брата Дементея пашней догоним!

Смутные дни наступили для Дементея Иваныча. Всю эту заполошную зиму прожил он в сторожкой тревоге.

— Земля с покон веку наша была… неужто отберут… сравняют? Хлеб выгребли и пашню поделят, — ничего не попишешь. С жалобой идти не к кому… Оказия!

К отцу на заимку Дементей Иваныч вовсе перестал показываться.

— Пусть она со своим Царем царствует! — презрительно говаривал он о мачехе. — Пусть сами за мукой ездят, не ждут, когда привезу. Могу и зерном дать, — не велики господа на мельницу прокатиться… Язвы постылые!

Хозяйничала в избе теперь Дарушка, — после смерти матери взвалил на нее Дементей Иваныч бабьи заботы, приструнил как следует. Василий и Федот проводили досужее зимнее время на охоте, на посиделках с девками — женихались, в кутерьму с прочими солдатами не встревали.

Кому кутерьма, а кому — настоящее дело. Сговорившись, в Завод, в Красную гвардию собирались Карпуха Зуй, соседский Лукашка, рябоватый Анохин зять Мартьян Яковлевич… Всем им теперь пригодились привезенные с фронта винтовки.

— Дураки, видно, не перевелись: не досыта навоевались еще, какую-то «красну гвардию» затеяли, — вслух рассуждал Василий.

Чубатый красавец Федот облюбовал себе Пистю, бравую глазастую дочку Астахи Кравцова, так и льнул к ней на посиделках. Дементей Иваныч про себя одобрял ухажерство Федота, — лестно-то как с самим Астахой породниться!

Соседский Лукашка по старой привычке возобновил свои злые насмешки над Федотом. Как вернулся с фронта да увидал Федота, так для первого свиданья и бахнул:

— Что утек, ерой? В окопах, видно, не глянется?

— Поглянулось тебе, пошто не остался? — нашелся Федот.

— Я-то вот до конца оставался… А ты самовольно убег. Вояка!.. А сейчас Лукашка того злее жалит. При встречах не пропускает случая, чтоб не оскорбить Федота, через заплот кричит: