Natura bestiarum. - Надежда Попова

— А если все же? — настойчиво спросил Хагнер, и мать потянула его за рукав:

— Не цепляйся, Максимилиан, и довольно, в конце концов, говорить об этом. Уходи в постель, тебе надо лежать.

— Я в порядке.

— У тебя жар, и ты не в порядке.

— Послушай мать, — посоветовал Бруно; Курт наставительно кивнул:

— Хороший совет. К слову, совет этот касается каждого: передохните, соберитесь с духом и силами, и приступим к пополнению наших запасов. Прилягу на час, — сообщил он помощнику, поднимаясь. — Ты за главного. На улицу ни шагу. Никому.

Глава 8

Второй день осады истек столь же уныло, сколь и первый, наполненный все теми же однообразными заботами. Отличие было лишь в том, что в этот раз Хагнер не сидел у стены, наблюдая за монотонными перемещениями взрослых, а пребывал в комнате с матерью, сегодня тоже не участвовавшей во всеобщей мобилизации сполна. К вечеру, когда сгущающаяся темнота прервала тихую суету, парнишка спустился в трапезный зал и, сторонкой обступив так и не отмывшееся темное пятно на полу, уселся за стол, так же, как и прежде, уронив голову на руки и не глядя по сторонам.

— Ему хуже, — заметил Бруно тихо, пристроившись к своему традиционно постному обеду. — И сомневаюсь, что в запасниках нашего хозяина отыщется что-то вроде целебных сборов. А больной ребенок в нашем положении — лишняя проблема.

— Я в ужасе, — отметил Курт с рассеянной усмешкой. — Ты подумал не только о сострадании и человеколюбии, но и о практичной стороне дела. Видно, я впрямь плохо на тебя влияю… Ты нынче в должности помощника, жалованья не тратишь и презренным металлом оброс непомерно; будь последователен в своих убеждениях, потраться и попроси владельца установить печь в их комнате.

— Уже попросил, — отозвался тот, и Курт запнулся, глядя на помощника удивленно. — Поставили сегодня утром, пока ты спал. Не знаю, что еще я могу сделать.

— Проставься парню. Прогреется по самые косточки. А учитывая, что прежде матушка наверняка не позволяла ему злоупотреблять, наутро он и думать забудет о любой простуде.

— Не люблю смотреть, как умирают дети, — тихо выговорил Бруно; он тяжело вздохнул:

— Сколько лет прошло; уж должно было изгладиться.

— Такое — забыть?.. Хотя, чему я удивляюсь. Надеюсь, тебе меня и впредь будет не понять.

— Парень не при смерти, — уже серьезно заметил Курт. — Переболеет, прокашляется и пойдет себе дальше. Déja-vu ложное. И при нем такая радетельная наседка; думаю, если ситуация станет критичной, она первая всех поставит на уши. Думай о другом: грядущая ночь — ночь полной силы нашего соседа. Что он может выкинуть, учитывая это?

— Мне почем знать? Ты знаток.

— Брось, — покривился Курт. — Выделываюсь перед Яном. Все, что я об этом знаю — знаю от парней из зондергруппы; а что знают они? Да почти ничего. Один ликантроп, попавший в руки Конгрегации еще до создания всяких групп, о своих ничего не знал и вообще полагал, что он такой один во всей Германии, а то и на белом свете. Второй прожил час и отдал душу. Все, что удалось от него за этот час услышать, имело к делу слабое касательство; да и к цивильному языку вообще. И оба они были из тех самых, классом пониже, из тех, кто не оборачивается в полноценного волка. Что в активе нашего приятеля, я понятия не имею. Быть может, в ночь своей полной силы он войдет действительно в силу — банальную, физическую, когда сможет попросту наподдать в дверь и вынести ее напрочь.

— Переломи гордыню и спроси у Яна, — посоветовал помощник наставительно; он отмахнулся:

— Гордыня ни при чем.

— Так в чем дело?

— Ян спокоен, — пояснил Курт, кивнув в сторону улыбающегося охотника, пристроившегося за один стол с обманутой возлюбленной. — Не дает особых указаний, не призывает готовиться к чему-то особенному, не паникует, не суетится, не проявляет усиленного внимания к мерам безопасности, а стало быть, либо он и сам не знает, чего ждать, либо ждать нечего. «Полная сила», сказал он, означает наибольший контроль над собой и более плотное слияние со второй сущностью. Возможно, это всё.

— В таком случае, ты напрасно паришься: ничего нового не случится. Все то же.

— Все то же, — рассеянно кивнул он, оглядывая Хагнера-младшего, так же, как и утром, сидящего молча, глядя в стол. — А парню ведь совсем нехорошо, а?

— Именно это я тебе и говорил минуту назад… а тебя это, кажется, веселит?

— Меня это интересует, — поправил Курт, и помощник приподнял брови в наигранном удивлении:

— С чего бы? Внезапный приступ человеколюбия?

— Я не стану поддаваться твоим провокациям, — отозвался он серьезно. — Ну-ка, помощник следователя, не загнил ли ты еще в академической библиотеке вдали от работы?.. Вот тебе начальное условие: каждого в этом зале занимает что-то свое. Каждый думает о своем, каждого волнует своя собственная проблема. Кто о чем думает? Ликантропа не упоминать.

— Брось свои игры. Что у тебя на уме?

— Что у них на уме — вот вопрос, — поправил Курт. — Вопрос из вопросов.

— Хорошо, — недовольно вздохнул Бруно, окинув быстрым взглядом усталых соседей. — Это просто. Ян поглощен спасением тела спасенной тобою души. Душа, судя по заплаканным глазам, предается жалости к себе и пытается вообразить, что скажет ей родня, когда волей-неволей придется возвратиться домой. Феликс… о товаре своем не сказал ни слова, зато молиться так и не прекратил… Тут уж, как ни крути, ликантропа упомянуть придется. Его, кажется, ничто иное не тревожит.

— Принимается. Porro[33].

— Трактирщик, судя по взглядам в сторону кладовых, более всего обеспокоен тем, что оставит после себя бесценная кобыла Яна. Хозяйка погружена в заботы… и временами в сочувствие покойному; как, собственно, и все присутствующие женщины. Вольф держится и пытается показаться отцу в наилучшем виде — изображает достойного хозяина. Временами поглядывает на Марию и явно сожалеет о том, что не ему пришла в голову мысль заняться ее утешением. Фон Зайденберг… С ним все ясно. Казнит себя и теперь уж точно готов исполнить любое твое распоряжение. Если судить по выражению лица, жаждет мести и обеления в глазах нашего сообщества. Карл Штефан косится на тебя и на дверь; продумывает, как бы сделать ноги, не попавшись при этом тебе, ликантропу или не заблудившись в метели. Я изложил все верно, или что-то мой взгляд упустил?

— Кого-то, — поправил Курт. — Двоих.

— Амалию с сыном обсуждать нет смысла — и без того все ясно.

— Я бы так не сказал. И вынужден констатировать, что некоторая личная заинтересованность в твоем случае является причиной предвзятости.

— Ну так блесни, — предложил Бруно недовольно. — Что, по-твоему, волнует Макса, кроме тяжело протекающей простуды, и Амалию — кроме его состояния?

— Он ни разу за эти дни не пожаловался ни на жар, ни на боль в горле…

— Ему четырнадцать, — возразил помощник снисходительно. — Ты в его возрасте не пытался выглядеть взрослым? Не стеснялся показывать слабость?

— Амалия ни разу не попросила трактирщика отыскать в своих запасах какие-нибудь травы…

— Так же, как и мы, понимает, что навряд ли он запас аптеку.

— Не попросила особенной пищи, подходящей для больного…

— Капиталы не позволяют.

— Этому пятну на полу оба уделяют внимания больше, нежели друг другу или кому-то из присутствующих.

— Она женщина, если ты этого до сих пор не заметил, и притом довольно мягкосердечная. А Макс, если я сделал правильный вывод из всего услышанного от Амалии, до сей поры оберегался ею от любых гнетущих переживаний.

— Довольно странно. Они жили при мельнице. В деревне. Стало быть, мясо и птицу не покупали на городском рынке в разделанном виде, а — выращивали гусей-кур сами, сами резали и потрошили. Быть может, и свиней тоже. Ты жил в деревне; знаешь, как это бывает. Визг, ручьи крови, скользкие потроха…

— Люди разные, — пожал плечами Бруно. — Есть даже столь чудные личности, что чувствуют себя неуютно в присутствии человеческой смерти.

— Глаза у него не испуганные, — заметил Курт задумчиво, исподволь бросив взгляд на Хагнера. — Он не пытается отогнать от себя мысль о том, что минувшей ночью здесь лежало растерзанное тело, не пытается заставить себя не думать об этом… Что-то в этих глазах другое. Такой взгляд я уже видел — у тех, чью вину удавалось таки доказать в первую очередь им самим.

— Eia.

— Посмотри на него. Это не лицо испуганного чужой смертью подростка. Здесь что-то другое. Ожесточенность. Обреченность… и чувство вины. Таким взглядом смотрит на место преступления убийца, еще не привыкший к тому, что творит.

— И в чем же, по-твоему, парень виновен?

— Понятия не имею. Быть может, доведенный до края бедственным положением, грабанул пожитки мертвяка, пока все мы спали. Или выкинул еще какую пакость. Или здесь что-то, о чем я пока не могу подумать, но обязательно подумаю, когда узнаю больше.