Вот люди - Аркадий Сахнин

Поначалу кормили голубей все, кто хотел. Потом решили, что это не дело, и составили расписание, кто и когда должен кормить, и вывесили его на доске объявлений. И все с нетерпением ждали своей очереди. Потом постановили не тискать голубей своими грубыми руками и не брать в рот клюв, потому что это не игрушка, а живые существа и надо совесть иметь.

Подобное самоограничение было в тягость каждому, но все пошли на это из-за любви к голубям. Люди стали по-другому проявлять свои чувства. По почину старшего матроса, который на судне одновременно и плотник, стали украшать голубятню. Моряки выпиливали из фанеры замысловатые узоры для подоконников, сооружали новые кормушки. Токарь выточил всякие украшения из медных прутиков и шариков, которые надраили так, что они блестели ярче пояска телеграфа на капитанском мостике. Голубятню покрасили, а потом покрыли лаком в три цвета, и она стала похожей на сказочный теремок.

Особую заботу о голубях проявляли перед непогодой. Голубятню укрывали брезентом, ограждали щитами, чтобы не била волна. Во время шторма то и дело проверяли, всё ли в порядке. А когда кончался шторм, прежде всего бежали к своим любимцам.

На подходах к тропикам горячо и очень серьезно обсуждали вопрос, как пустить в голубятню кондиционированный воздух. И, словно в знак благодарности, голуби отлично переносили и шторм и тропики, хотя охлажденный воздух так и не удалось подвести к их жилищу.

К Сингапурскому проливу судно подходило перед вечером. По радио передали, что через пять минут на палубе в районе четвертого трюма начнется профсоюзное отчетно-выборное собрание. Именно в этот момент и произошло непоправимое. По чьей-то преступной халатности дверь голубятни осталась незапертой, и порывом ветра её распахнуло. Голуби взмыли. Затрепетали на тусклом солнце крылья. Точно слепые, птицы метались то в одну сторону, то в другую, пока не выбрали направление: они летели на отчетливо видимый остров.

Люди точно окаменели. Они стояли на палубе, надстройках, на люках в каких-то странных позах и, пораженные, смотрели, как улетают белые голуби. Ещё некоторое время видели в небе движущиеся пятнышки, а потом и они исчезли.

Никому не хотелось говорить. Никто не стал искать виновников. Молча бродили по палубам, молча заглядывали в осиротевшую голубятню. И никто не решался повторить приглашение на собрание, хотя срок давно прошел.

Потом кто-то робко заметил, что хорошо бы бросить якорь. Может, ещё вернутся. Но все понимали, что бросать якорь нельзя. Даже изменение скорости должно быть занесено в вахтенный журнал. А для остановки требуется ещё и объяснение. А как же объяснить? Голубей ждали? И все поняли, что никогда уже не вернутся белые голуби.

За весь рейс это был первый вечер, когда не играли в домино. Пусто было и в музыкальном салоне.

Обычно приход в порт вызывает большое оживление на судне, особенно в такой крупнейший узел на путях мирового флота, как Сингапур. На этот раз оживления не было.

Как и всегда, причалы были забиты судами. Тесно оказалось и на рейде, где на рассвете бросили якорь.

И вдруг по всему судну из репродуктора разнесся голос вахтенного штурмана:

— Справа по борту со стороны города вижу голубей.

— Это были наши голуби, — закончил свой рассказ Фомин. — Наши белые голуби. Они сделали два круга над портом, где стояли сотни судов, и опустились на нашу палубу.

Больше никогда мы не запирали голубятню.

Голуби напомнили мне ещё один случай, который произошел за тридцать тысяч километров от Сингапура на острове больших человеческих трагедий.

НА ОСТРОВЕ ТРАГЕДИЙ

— Вон там он её задушил, — сказал Анатолий Георгиевич, передавая мне бинокль.

— Где там?

— В замке, не туда смотришь, правее. Место, где была её постель, теперь ограждено.

Мимо нас проплыла яхта «Дездемона», а за нею — тяжелый буксир «Отелло». Вода была красивая. Казалось, неестественным, что такой красивой воды так много, будто малахитовое поле. Набрать бы её в стеклянный сосуд и поставить где-нибудь во дворце бракосочетаний.

Фомин сказал:

— Советую тебе эту главу начинать так: «Мы стояли на ходовом мостике и любовались открывшейся панорамой древней Фамагусты, где некогда разыгралась великая трагедия любви, воспетая Шекспиром. Над нами летела белая стая голубей».

Фомин насмешливо подмигнул мне:

— Не нравится? Ну, тогда так: «Плещутся о камни самые красивые в мире воды, И становится понятным, почему именно здесь, на берегу Фамагусты, вышла из пены морской богиня любви и красоты Афродита. И эти воды, и замок Отелло, огражденный крепостной стеной, и бескрайние апельсиновые рощи на берегах уносят куда-то в далекое прошлое, и оживают в памяти бессмертные образы, и вглядываешься, будто ждешь чего-то, и кажется, вот-вот появится на мраморных ступенях страшный в своем гневе мавр».

— Это же кощунство, — не выдержал я. — Ведь именно такие чувства охватывают, когда впервые видишь Фамагусту. А ты бывал здесь десятки раз и уже ничего не воспринимаешь.

— Да нет, воспринимаю, — грустно сказал Фомин. — Мне только хочется, чтобы, кроме древностей, ты увидел бы сегодняшнюю трагедию киприотов. Она пострашнее шекспировской. Ты ведь не заметил даже флага на башне замка.

И, в самом деле, только теперь я обратил внимание на этот флаг, развеваемый ветром. В бинокль отчетливо видны на нем звезда и полумесяц. Это турецкий государственный флаг. Неуместным и чужеродным кажется он здесь, на земле киприотов.

Фамагуста — главные морские ворота Кипра. Но порт небольшой, весь он забит судами. Швартоваться нам негде, и мы бросаем якорь на внутреннем рейде. К трапу подходит катер. На борт поднимаются Ламброс Иоану и Теорис Замбас. Это старые друзья Фомина. Замбас вполне прилично говорит по-русски. С радостью мы принимаем их предложение осмотреть город. Но с первых же слов первое разочарование. Да, замок Отелло — любимое место отдыха киприотов, но посмотреть его не удастся. Поощряемые английской военщиной, туда забрались турецкие экстремисты и стреляют в каждого, кто приблизится.

На моторном боте подходим к причалу и втискиваемся между форштевнями теплохода «Шпрее» из Ростока и английского «Кантара». Две бригады докеров разгружают со «Шпрее» строительные материалы для нового порта, сооружаемого под руководством польских специалистов. В обеих бригадах турки и греки, и они одинаково хорошо понимают команды, которые раздаются то на греческом, то на турецком языках. Работают быстро, слаженно, и не верится, что после трудового дня они могут оказаться по разные стороны баррикад.

Точно такая картина на «Кантаре». Но грузы здесь военные, и предназначены они для английской воинской части, расположенной близ Фамагусты. Вокруг судна — английские офицеры и солдаты. Кран поднимает из трюма огромный крытый грузовик и бережно опускает его на причал. Офицер и солдаты обступают машину. Маленький тягач оттаскивает её в сторону, здесь же грузовик заправляют бензином.

В машину Ламброса садятся наш старший механик Христофор Леонтьевич Мирзоянц и переводчик Толя Бакурский, и они уезжают. Замбас просит нас с Фоминым подождать немного, он пойдет узнать, в какую смену работают его знакомые докеры, с которыми, он думает, нам будет интересно встретиться. Выяснилось, что они во второй смене и явятся в порт как раз к нашему возвращению.

Мы идем к выходу. Под навесом обедает большая группа докеров. Здесь тоже вместе греки и турки, они оживленно беседуют.

— Никогда раньше, — говорит Замбас, — не было разговоров о том, кто из нас грек, а кто турок. Только в справочниках можно было найти, что в Фамагусте тридцать пять тысяч греков и восемь тысяч турок. Но вот, — кивает он в сторону англичан, — постарались. Вы сами всё увидите.

Замбас садится за руль, и мы едем в город. Чистенький, уютный, какой-то домашний. Горы апельсинов у уличных торговцев, апельсины на машинах, на деревьях, в витринах. Сады начинаются в городе, и, как мы потом увидели, на окраине они уже скрывают дома, а дальше — сплошные апельсиновые заросли без конца и края.

Это знаменитые кипрские апельсины. Шестьдесят процентов добычи их дает епархия (область) Фамагуста. Здесь же в городе большая упаковочная фабрика, работающая в основном на экспорт. Движутся восемь конвейерных лент, вдоль которых стоят девушки и с удивительной ловкостью обертывают в тонкую бумагу каждый плод. Немыслимые штабеля аккуратных ящиков занимают цехи, двор, всю территорию фабрики. И на каждом из них реклама: расплылся в улыбке и подмигивает человечек, изображенный в виде апельсина с ножками и ручками. А надпись под ним гласит: «Возьмите в дом этого доктора, и он выгонит всех остальных».

Мы медленно ехали по чистеньким улицам, и Замбас говорил: