Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующий день я выехала вместе с Жаком и инструктором. Отвела Лу в школу и поехала к маме в больницу в надежде, что ее выпишут. Она уже проснулась, я могла бы поклясться, что на вид ей было лет шестьдесят, не больше, но я прекрасно понимала, что на самом деле ей 71 год и здоровье у нее уже не то. Пообещав сделать все, чтобы она поскорее вышла из больницы, я вернулась к ужину с папой, он был в подавленном состоянии и сказал, что не хочет быть нам в тягость. Суп, баранье жиго, а потом «Ад в поднебесье»[108]. Папа обрадовался, что скоро мама снова будет с нами, слабая, но счастливая.
* * *
Можно подумать, что этим все и кончилось, но нет: спустя день, утром, когда я постучала в номер родителей, мне открыла мама, она едва держалась на ногах, и я увидела папу лежащим на кровати в луже крови. Он встал посреди ночи, обо что-то ударился и упал, сломав шейку бедра, руку и ключицу; это выяснилось, когда я вызвала ту же самую скорую помощь, что и накануне. Я провела ночь с обоими родителями в больнице города Саланш, накачивая себя вином под названием «Веселый кучер»! Родители жили два месяца у меня дома на улице Ла-Тур, который я превратила в больницу: медицинская кровать в гостиной, визиты медсестер… Мама, повредившая себе внутреннее ухо, вела себя стоически и поправилась благодаря сеансам реабилитации, которые проводил три раза в неделю в замечательном монастыре профессор Тупэ.
* * *
«Батаклан»
В моей жизни был период «до Шеро» и «после Шеро», так как после «Мнимой служанки» я благодаря ему согласилась петь вживую в «Батаклане», чего никогда не осмелилась бы сделать, не будь у меня этого опыта. Мне хотелось кататься по полу и биться о стены – так я делала, когда работала с Шеро, да, именно так. Мои агент и продюсер сказали: «Публика придет посмотреть на тебя, ты будешь не на сцене театра, а лицом к лицу со зрителями, которым должна улыбаться…» Какой ужас! Я никогда не пела перед людьми вживую, поэтому на предложение Лаббея[109] ответила: «Ну, может, когда-нибудь…», а он мне: «Не когда-нибудь, а сейчас, когда у тебя есть шлягер!» Шлягером была, несомненно, песня «Что», и я уже записала Baby Alone in Babylone («Одинокое дитя в Вавилоне») – самый лучший мой альбом, так что материал для шоу у меня имелся. Дата приближалась, реклама со словами «Отважится ли она?» висела по всему Парижу, что еще добавляло мне страху! Жак Руверолли, который делал свет, спросил, знаю ли я «Avec le temps» («Со временем») Ферре, раз уж я решила исполнить одну песню, сочиненную не Сержем. Я не хотела, чтобы на меня смотрели как на девочку, взяла ножницы и отрезала себе волосы; я сказала о своем желании Сержу, и он заявился ко мне с маникюрными ножницами; бедная Аньес Варда, у которой я снималась в фильме «Джейн Б.», обнаружила, что ее актриса перестала походить на самое себя, – отсюда всевозможные ухищрения вроде париков и прочего. Мне хотелось, чтобы зрители слушали слова и музыку Сержа, ни на что не отвлекаясь, и тогда я надела широкие брюки, тонкий красный поясок, который сильно затянула, мужскую рубашку от Аньес Б., майку Hilditch & Key и обулась в кроссовки; Серж, ужаснувшись, сказал: «Но ты все-таки сделаешь хоть что-то? Хоть губы накрасишь? Хотя бы блеском для губ?» Я ответила: «Нет, нет! Будет так, пусть слушают только твои песни!» Режиссером концерта был Филипп Леришом; у него возникла гениальная идея: вначале я сижу в зале как зритель, потом поднимаюсь на сцену; он продумал все мои позы на сцене, и в какой-то момент меня охватил ужас, что мне придется повернуться спиной к музыкантам и лицом к зрительному залу…
Я утаила от Сержа список песен, не хотела, чтобы он вмешивался, но более всего я беспокоилась по поводу песни «Со временем». И была права. Серж был категорически против того, чтобы я ее пела, он считал, что арго – это вообще не мое, что я не спою ее хорошо и что мне годятся только его песни, его арго… Годы спустя, готовясь к концертам в «Казино де Пари», я спросила у Сержа, что я могла бы спеть из других авторов. Он поискал, наигрывая себе на фортепиано, ничего не нашел и раздраженно сказал: «Play it again, Sam» («Сыграй мне это еще раз, Сэм»), а потом «As Time Goes By» («Во все времена»)! На это я ему сказала: «Выходит, я могу петь только американцев или покойников?» – и он ответил: «Да, именно так!» На обратном пути с улицы Вернёй на улицу Ла-Тур он, сидя рядом с Шарлоттой в моем маленьком «рено», во все горло распевал: «Со временем, со временем все проходит, проходит…», а я ему крикнула: «Замолкни! Если мне нельзя ее петь, то и ты не пой!» – на что он ответил: «А вообще-то это неплохо…»
«Батаклан» каждый вечер был полон, пришли все: мои родители, вся моя семья; Габриэль сфотографировала конверт для диска, он был просто чудо. Серж присутствовал почти каждый вечер, он аплодировал и набрасывался с руганью на зрителей, если они не поднимали свои зажигалки; я была очень счастлива. В один из вечеров вырубилось все электричество, тогда Серж влез на сцену, чтобы петь вместе со мной! Свет быстро зажегся, и спеть ему не удалось… Он когда-то снимал меня на кинопленку на фестивале Le Printemps de Bourges («Весна в Бурже») и спросил: «Когда мне лучше подняться на сцену, чтобы тебя снять? Потому что, имей в виду, все замрет!» – и он был прав: стоило ему выйти на сцену, как все стали смотреть на него, и у меня возникло впечатление, будто я вовсе не существую!
У меня всегда был жуткий страх перед публикой, мне казалось, что я трушу больше, чем другие актеры, но, может, я заблуждалась… Я никогда не испытывала удовольствия на сцене, потому что стоило мне подумать, что я отлично взяла ноту, как немедленно следовало наказание: слова Сержа до того трудно исполнять, что, если дашь осечку хоть на одном слове, дальше все катится вниз… Даже выходя на поклон, я никогда не осмеливалась засмеяться
