Прощай, Гари Купер! - Ромен Гари

— Да, конечно. А что?

— Я возвращаюсь.

— Вы с ума сошли. Такой путь — ночью!

— Помолитесь за меня. Молитвы, они никогда не срываются.

— Ленни, только между нами: иногда срываются. Редко, но бывает. Не делайте этого.

— Привет. Он полетел вниз. Первые сорок минут прошли как нельзя лучше: он видел перед собой девчонку, ее лицо, она ему улыбалась, и это грело ему кровь, он уже не боялся замерзнуть. Потом стало немного сложнее: нужно было уже думать о ней, чтобы подбодрить себя. Но ночь ясная, фосфоресцирующая, как в серфинге, только эта ночь тебя несет, а не океан, а вокруг плещутся звезды, а не брызги. Ночью все сплошь усыпано звездами. Они сияют повсюду и скрипят сухим снегом на лыжне, и вы скользите по Млечному Пути, попирая галактики и обнимая безграничное пространство, вы мчитесь сквозь Внешние Монголии, где все тихо и спокойно, и лишь ваши лыжи слегка шуршат по снегу, ш-ш-ш, но очень мягко и приятно, как снасти тех парусников, что достигли мыса Горн. Джек Лондон все-таки классный мужик. Величайший из всех живых американских писателей. Вокруг вас уже не было мира, одна только природа. Земля становилась тем, чем ее всегда называли, планетой, и она в самом деле жила в небе, а не в пустоте. «Ш-ш-ш», — шелестели ваши лыжи по Млечному Пути, и миры отражались в сверкающем снегу, и гора иногда поднимала вас, как волна, и выбрасывала в небо, как большие волнорезы на Гавайях, где нашел свою смерть Санди Даррио, свалившись с волны в четырнадцать метров высотой. Некоторые пути к смерти были лишь способом остаться молодым, манерой любить что-то. Созвездия пеной вздымались вокруг него, иногда он оборачивался, чтобы взглянуть, как сухой снег искрами вылетает в ночное небо. Ехать нужно было быстро, не останавливаясь, не раздумывая, иначе — запросто замерзнешь. И потом, ты рисковал подхватить Загадку. Были такие бродяги, которые, слишком долго катаясь ночью среди звезд, подхватывали Загадку, а вместе с ней и Бога, и все, что только можно подхватить, когда заразишься Загадкой; печальное зрелище, когда молодые парни в расцвете сил подваливают к вам с разговорами о вечности, будто предлагают вам ночлег, и ключ уже наготове. И зря вы стали бы объяснять им, что ничего нет, что все это просто морские организмы, ну, вы понимаете, что я хочу сказать, планктон, звезды, это одно и то же, одна наука вокруг, небо, океан, это все научные штуки, материя, электроток, магнитное поле с радиационными поясами, словом, полное дерьмо, иначе и не назовешь, нужно быть настоящим навозником-астронавтом, чтобы разгребать все это. Он сбавил скорость, остановился и уставился носом в море Спокойствия. Смотри-ка, Бетельгейзе.[65] Эту он узнал. Привет, старушка.

Он добрался до шале чуть за полночь, совершенно измотанный, после двухчасового марш-броска с лыжами на плече. Первый поезд отходил в шесть утра. В шале уже не было ни одной знакомой рожи, кроме Аль Капоне, которого Буг перед отъездом назначил старшим и который превратился в страшного нудилу, заставлял вас снимать ботинки у порога и расписываться в книге, чтобы отчитаться за вас перед Бугом, и еще «строжайший запрет мочиться в раковину», короче, приехали, Армия Спасения; он даже ставил пластинки Лоренса Уэлка и Френка Синатры, честное слово, я не выдумываю. Ко всему прочему, на лучших толчках в доме, тех, что из розового фарфора, он повесил таблички: «Оставляйте это место таким чистым, каким вы хотите видеть его, входя», отчего весь класс сразу терялся; повсюду в шале была такая чистота и такой порядок, что ты начинал чувствовать себя каким-то грязным пятном. Вот что значит вкус власти. Этот Аль Капоне, у него была душа организатора; такие, как он, устроили наш мир, эту помойку. Если бы Буг увидел сей порядок, который царил в шале, — ночью эта свинья Капоне даже запрещал вам мочиться перед дверью, потому что это, видите ли, застывало желтым и выглядело неэстетично, а ведь нет ничего лучше, чем отливать перед дверью прекрасной тихой ночью, засыпая на ходу, — если бы Буг увидел, во что этот хренов Хилтон превратил его шале, с ним случился бы приступ астмы, порядок для него был чем-то ужасным, потому что это не вязалось с его сущностью: я хочу сказать, чем больше порядка было вокруг, тем сильнее он ощущал весь непроглядный мрак у себя внутри.

Теперь здесь было несколько юнцов с такой длинной шевелюрой, что если бы они встали на лыжи, их можно было бы закладывать в упряжку, только вот они не умели стоять на лыжах. Новое поколение. Они приходили не затем, чтобы кататься; демографическим взрывом их подбросило в воздух, и некоторые упали сюда, в снега, другие оказались, наверное, где-нибудь в Атлантике, гребя по-собачьи. Они плели вам, что единственное, что требуется, чтобы все устроилось, это любовь, по всему было видно, что сами они ее и не нюхали, любви-то, и смели говорить такое ему, человеку, вся жизнь которого лежала здесь, в руинах, из-за любви: это было все равно, что рассчитывать на наводнение, которое все уладит. Самым отвязным был один парень из Норвегии, который зарабатывал на жизнь тем, что рисовал Распятие на асфальте, но в Швейцарии он этого делать не мог, потому что швейцарцы любят чистые тротуары, они маньяки-чистюли. Единственный, кого он здесь знал, был Мальт Шапиро, который уходил в монастырь к бенедиктинцам в Асконе, чтобы обратиться в католичество; он поступал так каждое лето; там принимали, кормили, только вот с доминиканцами это не проходило: они его уже знали. Он у них уже четыре раза обращался. Был там еще один молокосос, который все рвался разбить стекла в посольстве США в Берне, чтобы помочь неграм, и он предложил Ленни пойти с ним, но Ленни ответил, что негры ему были до лампочки, что они такие же люди, как и все остальные. Парень сообщил ему, что в Штатах придумали кое-что новенькое, чтобы отмазываться от Вьетнама: снимаешься в порножурнале и отправляешь снимки в Призывную комиссию. И вы им сразу не нужны: они не посылают во Вьетнам всякую шваль.

Он взял свою чашку кофе и вышел на улицу. На холоде кофе казался горячее. Норвежец пошел за ним, и какое-то время они стояли молча, попивая свой кофе и сплевывая в темноту ночи, общались, так сказать.

— Почему ты все время рисуешь Распятия, парень?

— Людям нравится.

— А мне нет. Я всегда вырубаю телик, когда показывают Распятие. Я не люблю новости. Я даже думаю, что будь я там, когда это происходило, Распятие, я имею в виду, то, первое, так вот, я бы не остался смотреть. Я бы вышел. Малец хотел поехать в Америку, потому что он слышал, что там бурно развивается новое направление религиозной живописи, под покровительством Папы. «Поп-арт» называется. Ему было шестнадцать. Ленни почувствовал себя старым.

— Тебе сейчас лучше вернуться домой. Пережди года два-три. Потом тебе будет легче свалить.

— А ты? Почему ты приехал в Швейцарию, Ленни?

— Мне сказали, что у них здесь лучший снег и лучший нейтралитет. Вот почему. Ладно. Спокойной ночи. Он прибыл в Женеву уже днем и сразу направился в ОЗЖ, но ее там не было, и ветеринар, тискавший какого-то нервного пуделя, сказал ему что-то по-французски, кажется, послав его подальше. Настоящий грубиян, короче. Невзлюбил за что-то американцев.

— Скажите Джесс, что я заходил.

— Вы что же, не видите, что это животное мучается? — спросил ветеринар по-английски. А я что? Он посмотрел на пуделя с неприязнью. Ни сука, ни кобель, черт знает что, и сбоку бантик.

— Передайте, что я приехал. Мне-то все равно, но, должно быть, это важно, кажется, она меня повсюду разыскивает.

Ветеринар повернулся к нему спиной. Он откровенно давал понять, что вы — не собака, хам.

Ночь он провел на яхте, а весь следующий день шатался вокруг клиники ОЗЖ, но девчонка так и не появлялась. Ему было не по себе. Он не знал, что это такое. Похоже на грипп или на несварение, только больно ему не было. От этого становилось еще мерзостнее. Китайский вирус или что-то в этом роде. Они промывают вам мозги, эти сволочи. Заставляют вас признавать неизвестно что. Да, я это сделал, я ее люблю. Я признаю все, что хотите. Я не могу жить без нее? Хорошо, я не могу жить без нее. Они это называют «азиатский грипп». Потом бросают вас в тюрьму. Промывка мозгов — это страшная вещь. Он не мог больше выносить крик чаек, и негритянка пустила его спать к себе; заходил Ангел и пристально посмотрел на него, будто догадывался, в чем дело.

— Шевели копытами. Все давно готово. На миллион долларов уже накопилось.

— Ты не видишь, что я болен?

— Тогда мы возьмем кого-нибудь другого. Вас таких много здесь шляется. На нем было все то же черное пальто верблюжьей шерсти и шляпа, в июле-то месяце, наверное, все это нужно было ему для имиджа. Вид у него и впрямь был какой-то дикий, у этого отвязанного. При взгляде на него перед глазами вставали караваны верблюдов и стаи шакалов. Все было острое, режущее. У арабов лицо — это нос. Нож.

— Может, она тебя отшила, Ленни?