Тюрьма - Джон Кинг

В следующие несколько медленно тянущихся дней я живу как отшельник, вокруг меня, в камере — пятьдесят человек, а в корпусе их сто, и жить отшельником еще хуже, чем жить в одиночестве. Эти дни ужасны, ночи еще хуже. Я пытаюсь заговорить с другими заключенными, по никто не реагирует. Меня избегают, и я обманываю себя, полагая, что могу разрулить ситуацию, вижу тех же зомби, выжженные оболочки, они бормочут сами с собой и никогда не поднимают глаз, только одинокий Бу-Бу вообще не издает ни звука, все время теребит кучку сгоревших спичек, которые он подбирает с пола и складывает в носок. Однажды ночью он извлекает тюбик с клеем и начинает склеивать эти спички. Он взбудоражен, но скорее печален, нежели безумен, не такой, как те грустные люди, которые пытаются найти ответы на свои собственные вопросы, кивая и качая головой, оглядываясь резко назад и громко смеясь, когда на самом деле нечему даже улыбнуться. И все это время гоблины сидят по ночам вокруг своей свечи, а днем они сидят на ступеньках. Кажется, что они никогда не спят. Просто смотрят и разрабатывают план нападения.

Я убиваю время, как Булочник, как эти плюшевые бандиты, как все из корпуса С, которых я никогда не понимал, марширую туда-сюда по двору, не волнуясь, кто и что обо мне подумает, присоединяюсь к движению. Много часов я провел в камере вместе с зомби, корпус Б — здесь нешуточные лунатики, я поглощаю стряпню Шефа, умываю лицо и отправляюсь на сафари. Пытаюсь поймать позитивный настрой. Думаю о Директоре, и о ферме, и о корпусе С, а когда у меня не хватает сил об этом думать, то я думаю о маме и Нане и хороших временах. Ночами я изо всех сил стараюсь мысленно вернуться с Мари-Лу в Парадайз Бич, но это солнце над заливом теперь становится далекой и слабой вспышкой, соленый морской воздух протух, насекомые молчат, а охотник сидит в засаде. Эти парий ждут, когда можно будет напасть па меня, а мне, чтобы нормально защищаться, нужно оружие, я делаю стеклянный нож из стекла разбитого окна. И все это время другие заключенные притворяются, что они спят, ждут, когда же я расслаблюсь, гаснет все больше огней, появляются серые зоны; и я чувствую ноющее желание заглянуть под кровать, я как сопливец, ищущий гоблинов, но я борюсь с соблазном, в конце концов сдаюсь, не нахожу ничего, кроме раздавленного таракана. Я чувствую себя идиотом, раздумываю над тем, внимательно ли я все осмотрел, и каждая ночь еще хуже, чем предыдущая.

Когда прекращается разговор, начинают звучать голоса, и когда я слышу, как люди переговариваются между собой, мне становится от этого легче, словно я становлюсь невидимкой. Ночами всегда горит свет, никогда не выключается, и мне плохо от мысли, что было бы, если бы не было света. Мысль о перебоях с электричеством — это настоящий кошмар. Я ребенок, который не способен заснуть, меня терзают вопросы жизни и смерти, курительная трубка изрыгает дым, от порыва ветра дергается дверь. И все утихает, тишина становится глубже, мои уши горят, в голове звучит разговор на диалекте насекомых, это частично уховертка, частично гусеница, эти голоса сменяются торопливым шепотом. Их предостережения бесчеловечны. Обычно их можно заткнуть. Воображением, движением, фантазией. А вот сейчас от них некуда деться. Начинаются споры, голоса глохнут, сдавленно хихикают, переходят на угрозы, оскорбления, и мне стоит больших сил не обращать на это внимание. По ночам мы все становимся слабее. Ночь — это самое опасное время. Усталость тянет меня к подушке, все мысли посвящены самообороне, я должен защитить себя от нападения другого больного уебка, от внутреннего врага с его мучительными сомнениями и ленивой беспощадностью. Волшебство алхимии оборачивается вспять, и берег Луизианы удаляется, золото превращается в обычный металл, уплотняется, становится платформой железнодорожной станции, в тощем мешке лежит все мое мирское богатство, мешок висит на плече, в кармане билет в один конец. Воспоминания путаются.

Желаемое переплетается с дежавю и фактами, и все, что должно случиться, уже случилось раньше и снова происходит сейчас. Прошлое, настоящее и будущее слились в одно. Иначе почему я так четко вижу море, чувствую песок под ногами, вдыхаю соленый воздух?

Мари-Лу за руку тащит меня к ресторанчику, в котором на завтрак подают блинчики и вафли, и, может быть, даже выпью какой-нибудь свежевыжатый апельсиновый сок, и мы сидим в тени зонтика с рекламой «Кока-колы», развалившись в удобных креслах, следим за указательным пальцем владельца заведения, и видим, как из болота выбирается аллигатор, и я смотрю на ботинки хозяина, они сделаны из кожи динозавра, а эта тварь зевает и скалится, эти зубы — не ровня ружью охотника, эта технология сильнее мышц, разум победил плоть, его глаза вращаются, упрятанные в мешок из материи для дамских сумочек, он взмахивает хвостом и исчезает из виду, теряется в мангровых зарослях, сильный ветер джунглей глушит неуклюжие и звуки ломающихся веток. Индусский мальчик с помощью мачете раскалывает кокосовый орех и сливает молоко, отламывает куски белого мяса; он худой и босоногий и улыбается; и Мари-Лу качает головой и говорит: «Спасибо, не надо»; пьет свою колу, жестяная банка нравится и больше, чем корпорация джунглей.

Рай исчезает в мгновение от кашля некрофила, отрыжки и пердежа его пораженного раком тюремного желудка. Достаточно провести несколько дней в деревне, это все, о чем мечтает большинство людей, город толкает нас обратно в лапы цивилизации, любое более глубокое ощущение одиночества не даст прочувствовать всполошенная толпа забывшихся опиумом. Трудно оставаться одиноким, если ты в людном метрополисе, окружен людьми, но почему-то у меня это получилось, и это — вариант суицида. Некуда бежать, пет горизонтов и расслабухи, единственный выход — утонуть еще глубже в самом себе, улететь в тоннель, но я знаю, что нужно оставаться по поверхности, снаружи, скользить, плыть по волнам, Джимми Бродяга хочет, чтобы все было просто, но у него есть проблемы. Дверь заперта на засов, стены сужаются, и я пытаюсь прорваться к Мари-Лу, снова очутиться в Мексиканском заливе, пробую представить себе просторы Америки, ее роскошные материальные удобства, но у меня не получается.

Ты ребенок, и наступает момент, когда ты осознаешь, что жизнь не такая, как ты думал. Твои мысли занимает идея смерти и, поскольку ты ничего не можешь понять, это не дает тебе покоя. Для мальчика время — статично, пока он не узнает о смерти. О ней говорят все, ее боятся, и она преследует всех окружающих, и внезапно наступает переломный момент, когда хорошие времена кончаются. Им овладевает размалывающий кости ужас и остается с ним на весь остаток его жизни. Люди придумывают религии и научные теории и говорят, что знают правду о жизни и смерти и, что самое важное, о жизни после смерти, но на самом деле они ничего не знают. У них есть вера, и они убеждают себя, что вещи, в которые им хочется верить, по большей части не подлежат сомнению, и они называют это справедливостью, но они никогда в этом не уверены. Они перестают слушать. Рассказывают детям сказки, в которых колдуют ведьмы, а призраки проходят сквозь стены, мультяшная Вселенная, полная зловредных духов и похищений детей. Жизнь, которую мальчик получил в подарок, потеряна навсегда. Этот страх ночи остается внутри таких людей, как я.

Физическим усилием я заставляю себя вернуться на перекресток в глубинке Миссисипи, и хотя у залива есть свои прелести, я не хочу снова ехать по тому же шоссе, вместо этого поворачиваю вправо, еду на запад, к Техасу, вместе с Джимми Рокером, этим сумасшедшим бродячим человеком с холодным пивом в руке и чизбургером в животе; и, когда наконец у меня получается это представить, я смеюсь, я снова на дороге, по радио поет Хэнк Вильяме, а на ручнике лежит пакет с попкорном. Мари-Лу сидит рядом с Рокером, что-то напевает, ее волосы развеваются от горячего ветра. Она живая и свободная и любит Джимми, и когда она рядом с ним, то нет понятия ночи, есть только день, даже во тьме, она берет своими длинными пурпурными ногтями попкорн и кладет на кончик его языка, несоленый медовый попкорн; и Джимми раскачивается, и пританцовывает, и кружится, и вертится, вжимает в пол педаль газа, едет в страну калифорнийских кукушек.

Но у меня нет выдержки. Это усилие слишком тяжело мне дается, и я не могу судить этого бродягу, бедный Джимми уносится от армии полицейских машин, старые добрые парни высовываются из окон и стреляют из ружей, у них красные лица, потому что они орут, выкрикивают оскорбления, называя его тупым сукиным сыном. Он не может понять, что он сделал не так, почему полиция штата так сильно ненавидит его, почему они хотят убить его за превышение скорости, и он в панике, набирает скорость, вздымая пыль, несется к ближайшему мотелю, с пустым бассейном и завтраком «ешь-сколько-сможешь», единственная проблема в том, что он не сможет остановиться. Он вляпался в серьезное дерьмо. Он приближается к перекрестку. Не зная, куда он направляется и что он делает. Он сбит с толку, напуган, лучше бы он никогда не покидал родного дома. И я изо всех сил пытаюсь заставить Рокера вести себя так, как хочется мне, я пытаюсь вывернуть руль, но он поворачивает вправо и съезжает па грязную обочину, грохочет по гравию, а шериф нагоняет его, он едет мимо зарослей иссохших сосен, и деревья хохочут над ним. Сквозь голоса полицейских Рокер слышит треньканье банджо по радио и проповедь преподобного Билли Боба Буша, свихнувшегося на Библии, вешающего миру, что мистер Элвис Пресли — старый, жирный, мертв и похоронен; и они собираются вздернуть этого хуесоса Джимми Рокера и отрезать ему яйца, а если у них не получится, они поджарят его на авторском электрическом стуле Уорхолла; и Джимми ищет Мари-Лу, но она сбежала, он понимает, что она ничего не представляет из себя, просто девица для хорошего времяпрепровождения, которая знает, что этот скиталец — это никудышный лузер.