Том 5. Стихотворения 1941-1945. Статьи - Демьян Бедный

Потому что: к кому же рабочие и крестьяне могли перекинуться?

Если они потеряли совесть, то не лишились же они сразу ума. На какие блага они, совершая измену, могли рассчитывать?

Разве белогвардейские генералы не поставят их снова под ружье и не поведут в бой – против кого? Против своих братьев. За чьи интересы? Ясно: не за рабочие и не за крестьянские, а за возврат власти тем, кто целые века угнетал нас и грабил, чья злая воля стоила народу неизмеримых мук, неисчислимых жертв.

Не с радости мы их сбросили, и не для радости нашей они норовят вновь сесть нам на шею.

Нам, разоренным прежними хозяевами нашими, нам, теснимым со всех сторон врагами нашими, – нам, имевшим рабский опыт, но не имевшим опыта в управлении собою и своими, общегосударственными, делами, нам трудно теперь сразу «выйти на сухое место», залечить все старые болячки, наладить весь государственный аппарат, все учесть, распределить, чтоб никто не загреб лишнего и никто не остался в обиде.

Все это – дело трудное, и дело – наше общее. Но не все еще прониклись этим сознанием: что каждый из нас – винтик, необходимая и незаменимая часть огромного налаживающегося механизма.

Механизм хорошо заработает, когда мы все заработаем, каждый на своем месте.

Он еще плохо работает, потому что не все части его исправны и не все на своих местах.

Честные работники – надрываются.

Бесчестные – делают свое бесчестное дело до поры до времени, пока не настигнет их беспощадная кара революционного суда.

Все же остальные – перебирают ошибки первых и негодуют на преступления вторых.

Легко, ничего не делая, разбирать неизбежные и невольные, ошибки тех, кто перегружен делом.

Было бы лучше – облегчить своим трудом работу честных революционеров и избавить нас от необходимости пользоваться услугами людей сомнительных.

К счастью, так уже и происходит: рабочие и крестьяне уже выдвинули из своей среды немало выдающихся строителей новой жизни.

Их будет еще больше.

Нечисть отметается.

Мы стоим на пути к лучшему, а не к худшему.

Мы делаемся и культурно, и экономически, и в военном отношении сильнее с каждым днем.

Это видят и знают наши враги.

И потому-то они нападают на нас с таким ожесточением.

Это – отчаянная борьба; это – безнадежная попытка народных поработителей ухватиться коченеющими руками за последний куст, перед тем как им упасть в приготовленную для них историей пропасть; это судорожные, наиболее сильные, но последние корчи смертельно раненной змеи: ее укусы еще страшны, но для нас уже не смертельны, потому что змеиный яд весь израсходован.

Змею надо добить. И мы ее добьем. Она уже побеждена, потому что не надеется на победу.

Страшен не этот враг, а страшно наше малодушие.

Издыхающая змея высылает на нас змеенышей. Все эти Колчаки, Деникины, Юденичи, Маннергеймы – это последыши, с которыми мы справимся.

И позор тем, кто, увидав их число, смалодушествовал.

Позор им и горе им. Потому что трусы и изменники из наших рядов, перешедшие во вражий стан, разделят судьбу врагов наших.

Из числа этих врагов случайно я лично знаю одного. Он не лучше прочих, и не хуже.

Такое же умственное и нравственное ничтожество, как и все остальные.

Он в числе тех выхоленных, титулованных дармоедов, сброшенных нами царских приспешников, лакированных, золотопогонных злодеев, что ведут отряды из подлецов или из дураков на нашу любовь и на нашу гордость – на Красный Петербург.

Генерала Родзянко – я о нем говорю – я знал еще в начале царской войны в 1914 году, когда он был только бравым гвардейским ротмистром.

Как и все богачи-патриоты, этот племянничек председателя царской думы на войне первым делом устроился так, чтобы своей благородной крови не проливать, а получать только боевые отличия.

И примазался в штаб Гвардейского корпуса, в собутыльники генерала Безобразова. Весь штаб этот состоял из тогдашних черносотенцев – нынешних белогвардейцев, именитой своры князей, графов, принцев, богатых и родовитых дворян, пьяниц и развратников, прожигавших жизнь в близком тылу с любовницами и женами, пышными, расфранченными.

Напивались и били друг другу морды, а больше всего измывались над солдатами.

Ротмистра, а потом полковника Родзянко сопровождала его жена, англичанка.

Где-то там, на каких-то конских бегах в Англии, перед самим королем, Родзянко брал призы по верховой езде и тогда же породнился с англичанами.

Так что для напирающих на нас английских банкиров – это свой родной человек.

Наездник. Рослый и здоровый. Выкормленный на помещичьих хлебах. Кулаки зубодробительные.

Их восчувствовало множество солдат, осчастливленных родзянковским рукоприкладством.

Офицеры, шкурники и трусы, по отношению к солдатам как раз и отличались наибольшею жестокостью.

И это они нынче так изуверски в захваченных местах расправляются с рабочими, вешая их тысячами на деревьях, расстреливая их жен, убивая детей.

Таков и Родзянко.

Но этот штабной трус побежит во все лопатки при первом на него натиске.

Мы можем разгромить – и мы разгромим! – родзянковские отряды, мы захватим весь его штаб, но самого этого героя мы не увидим.

Он убежит! Он имеет королевский приз за быстроту бега!

Товарищи! От нас зависит: и генерала Родзянко и всю остальную белогвардейскую свору, поддерживаемую англо-французскими капиталистическими акулами, заставить убежать так, чтобы они, как пожелала им при мне одна старушка, крестьянка, мать красноармейца, – «туда бы не добежали, а назад не вернулись»!

Уничтожьте змеенышей на месте!

Предисловия к книге Л. Войтоловского «По следам войны»*

В бытность мою на царском фронте в 1914 году я в первые пять месяцев войны не разлучался с записной книжечкой, которую держал за голенищем. Накопилось у меня исписанных книжек несколько. Но все они погибли в декабре того же года. Вырвавшись на две недели домой, я прихватил с собой и мои книжечки. В Финляндии, когда я ехал лесной дорогой в деревню Мустамяки, мой возница, безрукий Давид, вдруг засуетился, стал подхлестывать лошадь и оглядываться.

Сзади где-то фыркали лошади и заливался колокольчик.

– Пиона едет! – заявил безапелляционно Давид.

– Шпион?!

– Пиона! – повторил Давид.

– Гони!.. И сразу сверни во двор к Иорданскому. Свернули. Колокольчик прозвенел мимо.

Вбежав в дом Иорданского, я моментально веемой записные книжки и письма швырнул в печку. Все горело. На следующий день в мою квартиру привалили – жандармский полковник, человек пять охранников и еще какие-то типы. Меня не было дома. Перетряхнули все, забрали все рукописи и письма, вплоть до детских. После такого случая мне не оставалось ничего другого, как раньше истечения срока отпуска подрать на фронт. Я так и сделал. Потом пришлось давать тягу обратно. Но это другое дело. Суть в том, что я долго-долго не переставал жалеть о гибели моих записок. Были мной записаны изумительные вещи. Свежие записи, на месте. Повторить нельзя.

Один случай из записанных мной особенно врезался мне в память.

Где-то под Краковом читаю я солдату, Николаю Головкину, газету кадетскую «Речь». Газета, захлебываясь от восторга, описывает патриотическую манифестацию интеллигенции и студентов: с иконами и трехцветными флагами чуть ли не стояли на коленях у Зимнего дворца.

Головкин слушал-слушал, потом сплюнул и изрек:

– По-рож-ж-жняки!

Охарактеризовать более метко русскую интеллигенцию нельзя было.

А сколько таких метких суждений мною было записано! И все погибло.

Понятно поэтому, с какой жадностью я набросился года четыре назад на походные записки тов. Л. Войтоловского «По следам войны». Они для меня некоторым образом возмещали мою потерю.

Я читал рукопись. Теперь записки в трехтомном издании выходят в печатном виде. Сомневаться в их успехе не приходится ни на минуту. Такой книги (за исключением разве книги С. З. Федорченко «Народ на войне») об империалистической войне у нас еще не было. Ни историку, ни психологу, ни тем более художнику, желающему понять, истолковать, изобразить настроение народной многомиллионной массы, брошенной в пекло империалистической бойни, нельзя будет миновать записок тов. Войтоловского. Но и каждый читатель, который непосредственно к ним обратится, получит неисчерпаемое удовольствие и неоспоримую пользу.

Чтоб узнать мужика, надо с ним пуд соли съесть и, во всяком случае, не пренебрегать ни одной самомалейшей возможностью, счастливым случаем узнать его поближе, разгадать его подлинный лик.

Припоминаю случай с В. И. Лениным. Владимир Ильич как-то в 1918 году, беседуя со мной о настроении фронтовиков, полувопросительно сказал: