Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Алаев потерял всякий интерес к пирушке и хотел уже встать и уйти из неподходящей компании, но третья бутылка Абрау, заказанная тем же есаулом Персияновым, оживила застолье. Заговорили о ценах на здешние разбавленные вина, на паршивые коньяки, поругали хозяина офицерского собрания, не сумевшего запастись в зиму хорошим турецким табаком, из-за чего приходится опять-таки обходиться местными легкими самосадами... Кто-то завел и о женщинах, румынках и молдаванках, в крови которых еще теплилась искра древних римских патрицианок и рабынь. Затем, в силу какого-то закона коловращения, хорунжий Барышников вновь вспомнил о Петрограде:

— Между прочим, самое смешное, господа. В руки Екатерины Великой, что против Александринского театра... ну, помните, где «слева — власти, справа — сласти» и, как это... «наслаждения и развлечения», — так вот, в руки императрицы какой-то негодяи вложил красный флажок! Представьте себе матушку с этим флажком посреди Петрограда, и вы все оцените, господа! У извозчиков есть зато теперь свой профсоюз, тред-юнион, так сказать, а официанты в ресторанах не берут чаевых — проснулось, говорят, даже в лакеях человеческое достоинство: они же теперь — красные лакеи! А в самом театре идет драма «Смерть Иоанна Грозного»... И в каждом антракте какой-нибудь юнкер или воспитанник пажеского корпуса при полном параде стоит навытяжку перед пустой императорской ложей с ободранными гербами и знаками — мерзость запустения. Тяжело и больно, господа!

Хорунжий Алаев огляделся, изучая но лицам впечатление от этих слов Барышникова, и, не найдя равнодушных, медленно поднялся из-за стола.

— Господа, — сказал Алаев с некоторым напряжением, стараясь снять с лица досадную размягченность от выпитого. — Господа, я не могу присутствовать дальше за столом, поскольку присягал революции и Временному правительству. И даже удивлен, что среди нашего офицерства до сих пор находятся люди, оплакивающие монархию с ее позором, кознями Алисы, Распутиным и целой гирляндой сановников-шпионов. Они поставили Россию на грань гибели, это величайший позор, господа, ведь мы же — казаки!

Резко отодвинул тяжелый дубовый стул и сделал шаг из-за стола. Голос Алаева набирал силу:

— Флажок в руки каменного изваяния императрицы, господа, вложен самим народом, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в значении свершившегося... — Тут Алаев достал из нагрудного кармана пачку керенок, отсчитал несколько бумажек: — Извините, сколько с меня?

Отчасти все были ошеломлены такой неучтивостью. Хорунжий Барышников спохватился, что несколько «пересолил», искал заметавшимися глазами поддержки. И нашел ее в невозмутимой тяжести глаз есаула Персиянова, который лениво отвел руку Алаева с деньгами:

— Простите, хорунжий, керенками не примем... Дешевая купюра в согласии со временем, которое вы так приветствуете. Не найдется ли николаевских или — серебром?

— Предпочитаю платить законной валютой, — нашелся Алаев.

— Простите, мы при знакомстве не расслышали... Какого вы полка?

— Я председатель комитета 32-го казачьего, — твердо сказал Алаев. — Что еще угодно знать?

Полк был известен — как геройством против австро-венгров, так и постоянной смутой и митингами в свободное от боевых действий время.

— С этого бы и следовало на-чи-нать, хорунжий! — растягивая слова, возмутился старший офицер. — Мироновского полка, да еще пред-се-да-тель комитета! Тогда... придется принять от вас даже и керенками, нечего уж делать! — И, помедлив, спросил с сарказмом: — А что, извините, вы уже съели полковника Моргунова или еще готовите под него социально-сальный гарнирчик?

Алаев принял вопрос серьезно.

— Полковой комитет считает, что полковник Моргунов должен уйти из армии, как заведомый монархист и контрреволюционер. Мы входим в ходатайство в штаб дивизии и просим утвердить командиром полка войскового старшину Миронова, которого знают не только в дивизии, но и по всему нашему фронту как героя и патриота. Надеемся, что генерал утвердит наше требование.

Есаул усмехнулся и коротко глянул в сторону Барышникова как вестника желанных для него вестей из Петрограда.

— Все почти верно, — кивнул есаул. — Миронова мы действительно и слишком даже хорошо знаем. Но вы, хорунжий, немного, как бы сказать, опоздали! В ближайшие дни такие анархические действии комитетов, как ваше, будут рассматриваться не иначе, как измена, и удовлетворяться будут исключительно через военно-полевые суды! Вам-то, хорунжий, не надоела еще вся эта вакханалия?

— У нас, господин есаул, совсем иные мнения и надежды на этот счет, — сказал Алаев ледяным голосом. Он прижил пачку смятых керенок кулаком и с трудом прожевал последние, гневные слова: — Именно в предчувствии близких событий... я и не нахожу нужным в данную минуту арестовать вас, есаул. Честь имею.

Алаев вышел и долго стоял на холоде у крыльца, приходя в себя.

«Что же это такое? Неужели есть еще люди... ровным счетом ничего не уяснившие для себя? Желающие что-то отстаивать из прошлого? Но они — есть, ведь еще минута-другая, и мы начали бы стрелять друг в друга! Неужели дойдет и до этого у нас в России и — что тогда?» — думал он в смятении.

Следовало проинформировать во всяком случае комитет полковой и самого Миронова о последних новостях из Петрограда.

9

22 октября 1917 года рано утром в казармы 1-го сводного казачьего полка на Обводном пожаловали духовные особы — два священника и маленький, плотный дьякон в рыжей щетине, все из ближних церквей — дабы воодушевить казаков на крестный ход по Невскому проспекту в честь чудотворной иконы божьей матери, спасшей Москву от Бонапарта в 1812 году.

Председатель полкового комитета с утра то ли захворал, то ли не хотел ввязываться в это — принимать священнослужителей пришлось дежурившему по полку подхорунжему Филатову. Митинг организовать он сразу же отказался, не возражая, впрочем, против обхода святыми отцами казарм и раздачи по сотням и взводам образа господня.

Не успел Филатов проводить их, на пороге явился еще один штатский господин в цивильном пальто и фетровой шляпе, с курносым и несколько грубоватым лицом, но явно из образованных, при галстуке-бабочке.

— Попы приходили? — без обиняков спросил гость.

— А что? — спросил Макар Герасимович, до всего любопытный.

— Я из Казачьей секции ВЦИК, — сказал штатский человек. — Фамилия моя Макаров. Надо, подхорунжий, сорвать эту духовную миссию.

— Говорите, из Казачьей секции? — недоверчиво приценился Филатов к незнакомцу. — Вид какой-нибудь при вас имеется?

— Безусловно, вот паспорт. Там и место рождения.

Из документа Макар Герасимович увидел, что предъявитель его Матвей Яковлевич Макаров, уроженец станицы Алексеевской, по сословию происходит из казаков войска Донского. И поднял повеселевшие глаза:

— А почему не при форме?

Макаров объяснил, что он — нестроевой, после окончания здешнего педагогического института преподавал в Городском торговом училище, а теперь занят по горло работой в Казачьей секции, что на Шпалерной, 28. В бывшем помещении военного конвоя.

— Не пущает вас Керенский в Таврический дворец, значитца? — с усмешкой спросил Макар Филатов, имея в виду приказ Керенского о роспуске секции, проявляющей тяготение влево.

— А мы туда и не собирались! — небрежно сказал гость в цивильном сюртуке. — У нас все связи с Петросоветом и большевистской фракцией ВЦИК. Скоро вот в Смольный институт перейдем, туда нам ближе.

— А ради такого случая, как посещение казарм, Матвей Яклич, надо бы все же штаны с лампасами надеть, — сказал Филатов. — Мы все тут за Советы, но теперь дюже много чужих агитаторов развелось, особо при сюртучных тройках, они казакам порядочно надоели... Придется из-за наружности лишнее время тратить, пока обнюхаемся.

Макаров сказал, что по нынешним временам судить о человеке надо больше по словам и делам, а не по лампасам: лампасы, мол, и Каледин носит! — и в это время их позвали в казарму.

Священники пришли, конечно, без благовонных кадил, но при полном золотом параде, в ризах и рясах, и попахивало от всей их делегации свечным воском, миррой и ладаном примирения. Казаки уже выслушали их призыв, а желающих выступить встречно и в поддержку что-то не находилось. В передних рядах посмеивались и мялись, опуская глаза долу, в дальнем углу кто-то откровенно ржал... Макар Филатов, как дежурный но полку, прошел в дальний конец казармы, выдвинул малый обеденный столик на середину. И этим как бы отвлек общее внимание от группы священнослужителей к другому месту, привычному для всех президиуму. И объявил заседание полкового комитета открытым.

— Вопрос, граждане казаки, одни! — громко сказал подхорунжий, блестя Георгиевскими крестами и медалями, посмеиваясь. — Об отношении полка к нынешнему призыву: выйти на Невский с крестным ходом... Вроде бы Временное правительство обращается к нам с просьбой, через святых отцов, а, между прочим, сам Керенский и распустил на днях наш казачий подотдел в своем правительстве, будто мы ему без надобностев. Такие вот дела, ежели к слову...