Роман Мумии. Жрица Изиды - Теофиль Готье

Остовы быков и вьючных животных, лежавшие на боку и над которыми крутились спиралями коршуны, отмечали путь, пройденный евреями, и не позволяли уклониться в сторону гневному царю.

Войско, подвижное, испытанное в походах, идет быстрее, чем народ с своими женщинами, детьми, стариками, с обозом и палатками; поэтому быстро уменьшалось расстояние между египетскими отрядами и израильтянами.

Близ Пи-ха-хирота, у Чермного моря, египтяне настигли евреев, которые расположились станом на берегу. Когда народ увидел сверкающую на солнце золотую колесницу Фараона и его боевые колесницы и воинов, то поднялся великий вопль ужаса и проклятий Моисею, увлекшему их на погибель.

Пред евреями было громадное войско, позади глубокое море.

Женщины кидались на землю, раздирая свои одежды, вырывая волосы, терзая грудь… „Зачем ты не оставил нас в Египте? Рабство все же лучше смерти, а ты увел нас в пустыню, на погибель: или ты боялся, что для нас не найдется могил в Египте?..” Так говорили в ярости толпы Моисею, по-прежнему спокойному. Наиболее храбрые брались за оружие и приготовлялись к защите, но общее расстройство было чрезмерное, и если бы боевые колесницы бросились на эту густую толпу, то произвели бы жестокий разгром.

Тогда Моисей, воззвав к Вечному, простер свой посох к морю, и тогда совершилось чудо, недоступное египетским иероглифитам. Поднялся восточный ветер страшной силы и рассек воды Чермного моря точно жезлом плуга, отбросив направо и налево горы соленой воды, увенчанные гребнями пены. Разделенные таким порывом ветра, какой смел бы пирамиды, как песчинки, воды остановились как две стены, открывая широкий путь, по которому можно было пройти как посуху; сквозь прозрачность водных стен, как сквозь стекло, виднелись морские чудовища, устрашенные светом, проникшим в тайники морской бездны.

Толпы израильтян бросились в этот чудодейственный проход; человеческий поток устремился среди двух стен зеленой воды. Бесчисленный муравейник покрыл двумя миллионами черных точек дно морской глубины, и ноги людей впервые оставляли свои следы на почве, которой касались лишь левиафаны. А страшный ветер все время дул над головами евреев, удерживая разделенные надвое волны моря. Дыхание Вечного рассекло надвое море!

Устрашенные этим чудом, египтяне колебались преследовать евреев. Но Фараон в своей высокомерной храбрости, которую ничто не могло поколебать, погнал вперед ударами бича своих коней, которые упрямились и вздымались на дыбы; с налитыми кровью глазами, с пеной на губах он рычал как лев, от которого ускользает добыча, и наконец он заставил их вступить в так необычайно открывшийся проход среди вод.

Шестьсот колесниц последовали за ним; последние из израильтян, среди которых были Поэри, Рахиль и Тамар, считали себя погибшими, видя, что враги следуют за ними. Но когда египтяне зашли далеко, Моисей сделал знак; внезапно колеса упали с осей, и началось страшное смятение среди коней и людей; потом поднятые чудом водяные горы упали, и море закрылось и закрутило в вихрях пены людей, животных и колесницы, точно соломинки, уносимые рекой.

Один лишь Фараон в своей колеснице, всплывшей на поверхность вод, метал последние стрелы из своего колчана, опьяненный гордостью и бешенством, в евреев, достигших противоположного берега. Когда стрел больше не хватило, он взял дротик и, почти утопая, подняв руки над водой, он метнул его против невидимого Бога, с которым боролся, даже погружаясь в бездну.

Громадный прилив, пронесшийся у морского берега, потопил все до конца: от славы Фараона и его войска не осталось ничего.

А на другом берегу Мириам, сестра Аарона, прославляла Бога и пела, играя на тамбурине, все женщины Израиля ударяли в ритм в тимпаны. Два миллиона голосов запели гимн освобождения.

XIX

Тахосер тщетно ожидала Фараона и царствовала над Египтом. Потом она вскоре умерла. Ее положили в роскошной гробнице, приготовленной для царя, тело которого не могли найти; при ней, под погребальными пеленами, положили ее жизнеописание, начертанное на папирусе с красными заглавными буквами писцом Какеву, грамматом двойной комнаты света и хранителем книг.

Тосковала ли она по Фараону и Поэри? Граммат Какеву не говорит ничего об этом, а доктор Румфиус, переводивший его иероглифы, не решился взять на себя решение этого вопроса. Что касается лорда Ивендэля, то он не желает жениться, хотя он и последний представитель рода. Молодые мисс не могут объяснить себе его холодность к прекрасному полу. Но, действительно, могут ли они представить себе, что лорд Ивендэль влюблен в Тахосер, дочь великого жреца Петамунофа, умершую три тысячи пятьсот лет тому назад? Впрочем, у англичан бывают безумства еще менее понятные.

Эдуард Шюрэ

Жрица Изиды

(Помпейская легенда)

перевод с французского

К. Жихаревой

Моей дорогой Матильде, блюстительнице домашнего очага, посвящаю эту книгу.

Психея потеряла крыльяИ плакала в ночи.Но крылья развернув свои,Амур сказал ей: «Посмотри!»Одним прыжком в лазуриОн исчез,Взмахнув крылом.За ним умчалась и Психея.

Сомнение в ценности жизни и любви обусловливает упадок цивилизованных народов.

Книга первая

ЗАВЕСА

Любовь есть высшая степень ясновидения

I

Гименей! Гименей!

— Гименей! Гименей!

Невидимый хор девических голосов звенел вдали под звуки систр, флейт и кимвалов. Доносимый легким ветерком и прерываемый смутным гулом толпы, гимн парил над узкими улицами. Волны его растекались по крытым навесам, террасам, висячим садам. Юный и влюбленный, он трепетал в знойном воздухе и терялся в ясной лазури неба, как взмах легких крыльев. На площади, где собралась празднично настроенная толпа, уже яснее слышались отдельные звонкие голоса, отчетливые слова.

— Гименей! Гименей! — И пестрая толпа гладиаторов, вольноотпущенников и рабов, женщин и детей, сгрудившихся на ступеньках базилики, увидя двигающуюся по улице Изобилия свадебную процессию, вторила долгими возгласами: Гименей! Гименей!

Чтобы видеть веселое зрелище, подонки и сливки общества собрались на обширном форуме, сердце и вершине нарядного греко-латинского города, в Акрополе Помпеи.

Площадь представляла длинный прямоугольник. На южную сторону ее выходили три судилища с тенистыми портиками, в которых виднелись курульные кресла из белого мрамора. Налево — храм Аполлона; направо — аркады Курии и храм Августа. Повсюду портики, алтари, статуи. На противоположном, северном конце, на террасе из шестнадцати ступеней возвышался храм Юпитера. Отстроенное заново из окаменелой лавы и покрытое гипсовой штукатуркой после последнего землетрясения, величественное здание это господствовало над площадью, городом и его окрестностями. Коринфские колонны его, пурпуровые у основания и изрезанные во всю длину свою черными и красными желобками, расширялись вверху разноцветными капителями, похожими на листья и плоды. Щиты архитрава сверкали на солнце между триглифами. На лицевом фасаде группа цветных богов сверкала на лазурном фоне. Два орла с распростертыми крыльями сидели на подножиях. Бронзовая статуя Победы венчала здание.

Одинокий и величественный, этот храм с кровавым подножием и сияющим металлическим венцом, царил над городом наслаждений. В нем сияли пышность и могущество Рима императоров, украсившегося остатками порабощенного греческого гения. В нем торжествовала сила, непреклонная, как лик Цезаря или сама Судьба.

Под портиком храма, вверху террасы, беседовали три человека, смотря на кишащую на площади толпу.

Один, в розовой тунике и голубом паллиуме, в миртовом венке на блестящих от масла белокурых волосах, оживленно жестикулировал, обращаясь к своему соседу, худощавому человеку в черном плаще, с бритой головой и изможденным лицом. Третий держался в стороне, на краю террасы, небрежно прислонившись плечом к угловой колонне перистиля. Лицо юного военного трибуна с гордым изяществом выделялось на красном фоне массивного столба. Он был одет в широкую белую тогу с широкой пурпуровой каймой, и на черных волосах его лежал легкий бронзовый венок из дубовых бронзовых листьев. В толпе угодливых сенаторов, скучающих священнослужителей и циничных магистратов его лицо одно отражало душу римлянина. Широкий и упрямый лоб, глубоко сидящие, пристальные глаза под нахмуренными бровями, энергичный рот и выдающийся подбородок напоминали лицо Брута. Но тонкий, резко очерченный профиль, властный нос и сжатые губы делали его похожим на молодого тридцатилетнего Тиберия. Что таилось в этих жгучих глазах, смотрящих из-под упорного, как таран, лба: любовь к свободе или стремление к тирании? Ни один из его друзей не мог бы ответить на этот вопрос, и сам он, пожалуй, еще меньше других.