Тайна архивариуса сыскной полиции (СИ) - Зволинская Ирина

Я откашлялась и, положив ладонь на каменную голову призрачного льва, напрягая осипшее горло, приказала:

– Тогда ... на Офицерскую.

К спокойной уверенности Белянина, к Пете, его вечным шуткам и гусарским усам. Лишь бы не пропасть в темной норе. Одной.

Нет, я не одна. Со мной мои страхи, мои желания, мои грехи. Мраморный лев льнет к моим пальцам, требуя ласки, и черный орел в два горла кричит на обнаженном плече.

Там, на залитой чужой кровью платформе, задыхаясь от ужаса, жалости и скорби, я испытала и … облегчение.

Будто натянутая струна на давно сломанной скрипке, оборвалась чужая жизнь. И теперь, вынужденный извлекать из неё мучительные звуки, уличный музыкант смотрит на ставший ненужным смычок. Монет больше не будет, не на что станет есть, но там, глубоко в душе, загорится радостный огонек. Пытать давно мертвый инструмент больше не придется, и не придется больше пытать себя. Это она – вожделенная свобода. Горькая. Сладкая.    

Мой возможный убийца мертв, а я – жива. Радость моя греховна, непростительна и черна. Я знаю, расплата за неё непременно придет. Такова цена жизни. Ничто не дается нам просто так.  

Солнце палило. Холодно, жарко ли… я приставила ладонь к пылающему лбу. Звонко забили колокола собора, и я завертела головой. Да… мне … нужно в храм! Прямо сейчас! Вдохнуть запах ладана, встать на колени и, читая молитву, молить господа бога о милости для мертвых и ... прощении для живых.

– Остановите у Никольского! – приказала я.

– Ждать вас, барышня? – спросил извозчик, высаживая меня.

Я встала на ноги и, чувствуя, как качается подо мною земля, перекрестилась:

– Нет, дойду сама.

Дойду. Офицерская совсем рядом. Да и выбора нет. Мне больше нечем платить.

Я шагнула к калитке, каменный лев боднул меня головой, подгоняя, и я пошатнулась.

– Не шали, хороший мой, –  хрипло сказала я.

Плечи ныли под тяжестью железной птицы, путь до ступеней храма я преодолела из последних сил. Осенив себя крестом, я шла к цели, не видя ничего вокруг. Под высокие своды, к отцу Павлу, к господу богу своему.

Я не сразу поняла, что не дает мне пройти. В голове моей продолжали гудеть колокола, а перед глазами, дыша ядом и злобой, мельтешило отвратительное черное пятно. Я моргнула, ну же, соберись, Мария! Ты почти пришла!

Церковная служка перегородила мне дорогу и, тыча пальцем, выкрикивала мне в лицо оскорбления.

«Простоволосая», «блудница», что-то еще…

Я обхватила себя за плечи. Платка нет… и алое платье моё больше показывает чем скрывает… она права.

«А нам вы не по карману» – вспыли в памяти слова охранника. Я не сдержала смешка, наконец, вдруг со всей ясностью понимая, о каких услугах он говорил. Как быстро падают женщины: от светлого ангела до проститутки!

Господи, прости! Я пришла к тебе за прощением и утешением, но так и не научилась смирению…  грех мой – гордыня. И женщина эта – твой мне урок!

Она затряслась.

– Муки вечные, тьма кромешная, геенна огненная! – высокий голос её ударами молота вонзался в голову. – Грешница!

Я сжала виски, стараясь хоть немного заглушить боль. Грешница, да, я грешница. Все люди грешны.

– Я грешна, батюшка… – тихо шепчу я.

– Все люди грешны, Машенька, – я слышу улыбку в голосе отца Павла, и, поднимая голову,  вижу понимание в его глазах.

–  Даже … вы? – не верю я.

– Да, однажды я согрешил. Выполняя епитимью, я каждый день молю господа простить.

Я целую его руку и, провожая взглядом его спину, поднимаюсь с колен.

– И я… буду молить.

– Все люди грешны, – хрипло повторила я и, с трудом удерживая перед глазами искаженное злобой лицо служки, попросила: – Прошу, позовите отца Павла.

Имя батюшки утонуло в кашле, грудь жгло огнем. Белый лев рычал, скалился, и, жалея меня, пронзительно клекотал черный орел.

– Господь всё видит! – довольно загоготала женщина.

Она толкнула меня, в тщедушном на вид теле скрывалась невиданная сила, я ударилась о дверь, но успела подставить ладонь, пальцами впиваясь в острые зубья вырезанного в дереве креста.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Отлучить тебя от причастия, молиться на паперти!    

Я застыла и, встряхнув ладонь, словно завороженная уставилась на белый шрам.

В храме тихо, но в тряпичных летних туфлях не слышно моих шагов. Я иду, вдыхая запах ладана и мирры. Никого, я одна. Я иду на … звук. Узкая полоска света падает на темный камень у моих ног. Дверь чуть приоткрыта, и я осторожно заглядываю в щель.

Плеть рассекает воздух, капли крови катятся по широкой мужской спине. Он выдыхает сквозь сжатые зубы, он тихо стонет, а затем истязает себя еще сильней.

Ужас сжимает горло, я задыхаюсь, и хрип мой слышен в тишине. Он оборачивается, темные глаза его расширяются. Мужчина встает с колен и идет ко мне. Я пячусь и, задевая что-то, роняю тяжелый крест на пол. Мне страшно, но я не могу не поднять креста! Я хватаю его не глядя, я чувствую, как впивается в ладонь острый металл.

– Машенька… – ласково говорит мне батюшка.

Я поворачиваюсь, утыкаясь в черные одежды церковника, и роняю слезы на пол.

– Епитимья … – тихо шепчу я.

Холод металла обжигает, я отступаю и, раскрывая ладонь, завороженно смотрю на крест.  

Я боготворила Ольгу, я с самого детства мечтала быть похожей на неё. Не было для меня нарядов лучше платьев старшей сестры, не было игрушек любимей, чем те, что остались от неё. Она смеялась, но латала костюмчики старых кукол. И лишь фарфоровая Аделаида не досталась мне. Оля разбила её, снимая с полки, и запретив мне прикасаться к черепкам, торопливо собирая осколки, чтобы не поранилась я, сама поранилась. На её ладони с тех пор остался шрам. Когда она ласкала меня перед сном, я прижималась к нему щекой.

– Епитимья, – повторяю я и острой гранью распарываю свою ладонь. Совсем как у Оли! Алая кровь падает на пол.

Епитимья. Я наложила её на себя сама.

Разорялась рядом служка. Я прикрыла веки и, не отрывая взгляда от шрама на ладони, прошептала:

– Чтобы дать суд сироте и угнетенному, да не устрашает более человек на земле...*

Синее пламя вспыхнуло на кончиках пальцев. Зарычал лев, и взмахнул крылом двуглавый орел.

– О жалкий и безумный грешник, какой дашь ты ответ богу, ведующему все твои беззакония, когда боишься иной раз человеческого гневного взгляда...**

Я расправила плечи и, повернувшись к служке, поймала безумный взгляд.

Судить меня может один только Бог!

– Молчать, – взмахнув рукой, тихо сказала я.

Она подавилась воздухом и, выпучив светлые, давно выцветшие глаза, рухнула передо мной на колени, бормоча мольбы о прощении, сдирая с головы черный платок, в кровь разбивая лоб.

Меня замутило, я медленно качнула головой, сквозь всхлипы её услышав: «Ангел небесный», «Карающая длань», «пришел».

Белый шрам. Синий огонь… уходи. Твой гнев мне не страшен, как не страшен человеческий суд.

Пламя погасло, его высочество Дмитрий заправил мне за ухо выбившуюся прядь волос.

– Какая ирония, правда, Алиса? Ждать ангела на пороге храма, а потом распять.

– Действительно, – я хрипло рассмеялась. – Смешно.

Я вышла на улицу. В руке моей невесть откуда взялась тонкая церковная свеча. Калека у входа затряс клюкой, но отпрянул, взглянув мне в лицо.

Подняв глаза к небу, я сощурилась. Дмитрий ждал меня рядом, у ног его свернулся каменный лев, на плече сидел двуглавый орел. Солнечный свет падал на его лицо, делая знакомые черты неуловимыми глазу. Образ его ускользал, плавился как воск, сотни лиц сменяли друг друга, и только мягкая улыбка была статичной. Словно оторванной от него самого.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Извечна борьба за людские души, – тихо сказал мне он. – Добро и зло… ангелы и демоны… скажите, что вы выберете, Мария Михайловна? Смерть, которая дарует жизнь? Или жизнь, которая обернется смертью?  Выбор или две стороны одной монеты?