Камушек на ладони. Латышская женская проза - Илзе Индране

Перевела В. Ругайя

ЛАЙМА МУКТУПАВЕЛА

Об авторе

ЛАЙМА МУКТУПАВЕЛА (1962) родилась в Резекне, детство провела в Огре, училась в Рижском училище прикладного искусства и Латвийском университете, затем с четырьмя детьми решила уехать и вести хозяйство на селе. Сейчас живет в Тирзе. С 1988 г. — участница фольклорного ансамбля «Савиеши». Л. Муктупавеле удалось воплотить в жизнь то, о чем многие лишь мечтают, — объединить творческую работу журналистки с постоянным пребыванием среди людей села, среди родной природы.

Литература для Л. Муктупавелы — занятие для души и призвание, видимо, сельская среда порождает ту мирную, взвешенную атмосферу, которая присуща ее рассказам. Рассказ «Розы для Феклении» в 1994 г. был удостоен премии на конкурсе рассказов, проводившимся газетой «Литература ун Максла».

В 1996 г. в Германии прозвучала радиопостановка одной из пьес Л. Муктупавелы.

РОЗЫ ДЛЯ ФЕКЛЕНИИ

Вокруг царила кладбищенская тишина. Вполне возможно, на кладбище царит именно такая тишина, в которую в те минуты было погружено старое здание Архива, по крайней мере то его крыло, где сидел Мартыньш Либиетис. Документы подшиты в пухлые дела, дела разложены в картонные папки, папки разложены в аккуратные стопки. Когда перелистываешь страницы, бумага таинственно шуршит, и Мартыньш явственно представляет себе, что именно такие звуки раздаются на кладбище, если тишину вдруг нарушат могильные черви, пожиратели трупов и время.

И все же в Архиве не пахло ни старостью, ни немощью и тленом, ни нескончаемыми страданиями, разрухой и смертью-избавительницей. Здесь не разило и затхлой стоячей водой истории, а чем-то удивительно манящим, живым. Мартыньш так и не сумел найти этому названия, хотя вот уже больше года старательно исполнял обязанности архивариуса, листая страницы дел и иногда чихая от поднимающейся тучами пыли.

В отделе вместе с Мартыньшем трудились самые лучшие, самые отзывчивые коллеги, готовые в любую минуту дать совет, протянуть руку помощи, иногда у них можно было занять пятьдесят сантимов до получки — словом, оказаться в таком коллективе можно было только мечтать. Рассказывать о прекрасных качествах своих коллег Мартыньш принимался, стоило ему об этом только намекнуть, и все-таки, как бы это сказать, — он чувствовал, что женщина его мечты совсем иная, не похожа ни на одну из тех, что его окружают. Мартыньш мечтал встретить такую женщину, такое чудо, к которой он не смог бы подойти просто как к хорошему товарищу и спросить: «Ты не помнишь, номер фонда Школьной управы?» или что-нибудь в этом роде.

Часто он спускался в подвал, где хранились заграничные паспорта эпохи первой Латвийской Республики. Мартыньш толком и не знал — можно или нельзя туда заходить, но за весь год никто ему ни разу не сделал замечания. Ну и изменились времена, ведь когда-то этот фонд, эти самые паспорта Латвии с золотым львом и серебряным грифом под тремя звездами считались «закрытым» фондом, куда архивариус с каким-то там дипломом о высшем образовании так просто не допускался. Об этом и думать было нечего. Теперь, когда у каждого гражданина паспорт восстановленной республики в кармане, фонды эти открыты, приходи, бери ключи, пожалуйста.

Первое, кого он отыскал в этом фонде, были его дед и бабушка. Оба молодые, оба в одном паспорте, ну точно писатель Яунсудрабиньш с супругой. Потом он нашел паспорта и других родственников. Тетушки — все молодые, лица счастливые, довольные, глаза сияют. Когда родственники закончились, он принялся за знаменитостей — вот, например, мадам Беньяминь. У нее оказалось целых пять паспортов. Таким же образом он познакомился с госпожами Лилитой Берзиней, фон Медем и почти со всей оперной труппой. Вначале Мартыньш даже не понимал, что его завораживало и заставляло спускаться в подвал, открывать ящик за ящиком, листать паспорта и вглядываться в лица. Первое, что бросилось в глаза, — все дамы были в шляпах. В полном восторге от них Мартыньш сумел лишь выдохнуть нечто совсем нехарактерное для мужчины: О! Mon Dieux! или просто Super, так ведь и было от чего. Шляпы с лентами, цветами, висюльками, помпончиками, шляпы с широкими полями и в виде котелка, с вуальками и жемчужинками, плоские, как десертные тарелки, и высокие многоэтажные, как мамины бисквитные торты.

Женщины, эти воспетые ангелами небесные созданья, были запечатлены на фотографиях во весь рост, сидели в креслах или были сняты только по пояс, или свет падал только на лицо. Но какой это был свет! Он словно лился прямо с Олимпа, нет, из десницы Всевышнего, Он явился благословить этих живых и прекрасных людей. Потрясенный божественной женской красотой, Мартыньш рылся в ящиках, вынимая паспорт за паспортом, пристально вглядывался в каждое лицо, пытаясь понять, что делает их столь благородными, достойными и нравственными, в конце концов. Не в шляпах и позах же тайна! Мартыньш составил даже небольшую картотеку и в раздел «Клевая чувиха» поместил некую Мушу Фейгман с заметной щеточкой над верхней губой, которая стояла возле куста шиповника, расставив толстые ноги и скрестив руки на круглой, как дыня, груди. В графе «Род занятий» у Муши было написано «рубщица мяса». Случалось так вот развлекаться, но большей частью… ммм…

Мартыньш никогда не испытывал мужской потребности обладать, ни боже мой, но его охватывало нечто такое, перед чем логика пасовала. Возможно, это был какой-то социальный атавизм рыцарской эпохи, когда одна только возможность вдохнуть аромат случайно оброненного дамой носового платка делала тебя счастливым. Возможно, это было уникальное неповторимое чувство встречи с давно прошедшим, с телесностью звуков органа и хрупким ароматом ночной фиалки. Но скорее всего ни то, ни другое, а что-то совершенно иное. «Да, ради таких женщин можно не только умереть, но и совершить немыслимый поступок, — думал Мартыньш. — Эта духовная чистота, это неповторимое благородство сводит с ума и держит в узде, и ты волей-неволей становишься таким же, как они, — расправь плечи, подними голову и произнеси: „Я могу все!“ Стать директором Архива, нет, премьер-министром, нет — стать избранным народом президентом — я все это смогу».

Мартыньш разыскивал паспорт Жении Кайгаре. Медленно перебирал пронумерованные конверты в поисках нужного и бормотал: Кабата Илга… так, так, чуть дальше… Кадирике Гудруна… нет, еще дальше. Кайдарцева Фекления… Ха! Ну и имечко — Фёклушка… так, так, вот — Кайгаре Хилдегарде, Кайгаре Жения — вот он, наконец-то.

Довольно размахивая паспортом, он уселся за небольшой столик и принялся заполнять заявку на фотографию. Вот уж тетушка обрадуется, будет сюрприз для нее, когда она увидит себя молодую. Мартыньш раскрыл паспорт и с удовольствием смотрел на юное лицо тетушки Жении. Она тогда была студенткой и со своей сестрой Хилдегарде, бабушкой Мартыньша, уезжала во Францию, завернув по пути к подруге Элвире и ее мужу, художнику. «Как же его звали? — попытался вспомнить Мартыньш. — Роберт, Рудольф, Феликс?.. Фели… Федор… Феклушка… Интересно, как выглядела эта Фекла, наверняка русская». Мартыньш застыл, держа ручку на весу, потом энергично подошел к полке с паспортами и быстро нашел то, что искал. Кайдарцева Фекления. Раскрыв паспорт, он тут же потерял дар речи. С фотографии на него смотрел распахнутый грустный глаз, он вглядывался в Мартыньша из-под широкополой шляпы внимательно, пристально и даже, вдруг ему показалось, оценивающе. Вот так паспортная фотография! Мартыньш пролистал паспорт и прочел «Кайдарцева Фекления Прохоровна, год рождения 1905, 10 декабря. Национальность: русская. Вероисповедание: староверка. Род занятий:?». И в самом деле, в графе «Род занятий» не стояло ни домохозяйка, ни актриса, вообще ничего, только жирный вопросительный знак. Это было нечто из ряда вон выходящее в работе чиновников мирного времени.

В недоумении Мартыньш вертел паспорт в руках и чувствовал, что жаждет узнать об этой женщине все. Именно так — жаждет, и это поразило его самого. К женщинам он старался относиться прохладно, уважительно, соблюдать даже некоторую дистанцию. Он не спешил обременять себя всеми теми мелочами, без которых женщины непостижимым образом не в состоянии поддерживать «дружбу», «любовь» и все прочее, что связано с неистребимой потребностью размножаться, на что эстеты и церковь понавесили бирок, таких, как «любовь», «священный брак» и пр. Мартыньш почувствовал, как в ухо кольнула одна такая бирка, когда еще раз всмотрелся в чужое таинственное лицо, и его охватила томительная истома. Его обдало жаром, мысленно он снял с незнакомки шляпу, взъерошил ее волосы и вот уже расстегивал пахнущую лавандой шелковую блузку и срывал одежды, которые скрывали от него женское тело. Ее душа его не интересовала, но об этом Мартыньш в эту секунду и не подумал.