Лирика (сборник) - Эдуард Асадов

Если любовь уходит!

Если любовь уходит, какое найти решенье?Можно прибегнуть к доводам, спорить и убеждать,Можно пойти на просьбы и даже на униженья,Можно грозить расплатой, пробуя запугать.

Можно вспомнить былое, каждую светлуюмалость,И, с дрожью твердя, как горько в разлукепройдут года,Поколебать на время, может быть, вызвать жалостьИ удержать на время. На время – не навсегда.

А можно, страха и боли даже не выдав взглядом,Сказать: – Я люблю. Подумай. Радостине ломай. –И если ответит отказом, не дрогнув, принятькак надо,Окна и двери – настежь: – Я не держу. Прощай!

Конечно, ужасно трудно, мучась, держатьсятвердо.И все-таки, чтобы себя же не презирать потом,Если любовь уходит – хоть вой, но останьсягордым.Живи и будь человеком, а не ползи ужом!

«Свободная любовь»

Слова и улыбки ее, как птицы,Привыкли, чирикая беззаботно,При встречах кокетничать и кружиться,Незримо на плечи парней садитьсяИ сколько, и где, и когда угодно!

Нарядно, но с вызовом разодета.А ласки раздаривать не считаяЕй проще, чем, скажем, сложить газету,Вынуть из сумочки сигаретуИль хлопнуть коктейль коньяка с токаем.

Мораль только злит ее: – Души куцые!Пещерные люди! Сказать смешно.Даешь сексуальную революцию,А ханжество – к дьяволу за окно!

Ох, диво вы дивное, чудо вы чудное!Ужель вам и впрямь не понять вовек,Что «секс-революция» ваша шумнаяКак раз ведь и есть тот «пещерный век».

Когда, ни души, ни ума не трогая,В подкорке и импульсах тех людейЦарила одна только зоологияНа уровне кошек или моржей.

Но человечество вырастало,Ведь те, кто мечтают, всегда правы.И вот большинству уже стало малоТого, что довольно таким, как вы.

И люди узнали, согреты новью,Какой бы инстинкт ни взыграл в крови,О том, что один поцелуй с любовьюДороже, чем тысяча без любви!

И вы поспешили-то, в общем, зряШуметь про «сверхновые отношения».Всегда на земле при всех поколенияхБыли и лужицы и моря.

Были везде и когда угодноИ глупые куры и соловьи.Кошачья вон страсть и теперь «свободна»,Но есть в ней хоть что-нибудь от любви?!

Кто вас оциничивал – я не знаю.И все же я трону одну струну:Неужто вам нравится, дорогая,Вот так, по-копеечному порхая,Быть вроде закуски порой к вину?

С чего вы так – с глупости или холода?На вечер игрушка, живой «сюрприз»,Ведь спрос на вас, только пока вы молоды,А дальше, поверьте, как с горки вниз!

Конечно, смешно только вас винить.Но кто и на что вас принудить может?Ведь в том, что позволить иль запретить,Последнее слово за вами все же.

Любовь не минутный хмельной угар.Эх, если бы вам да всерьез влюбиться!Ведь это такой высочайший дар,Такой красоты и огней пожар,Какой пошляку и во сне не снится.

Рванитесь же с гневом от всякой мрази,Твердя себе с верою вновь и вновь,Что только одна, но зато любовьДороже, чем тысяча жалких связей!

Жены фараонов

(Шутка)

История с печалью говоритО том, как умирали фараоны,Как вместе с ними в сумрак пирамидЖивыми замуровывались жены.

О, как жена, наверно, береглаПри жизни мужа от любой напасти!Дарила бездну всякого теплаИ днем, и ночью окружала счастьем.

Не ела первой (муж пускай поест),Весь век ему понравиться старалась,Предупреждала всякий малый жестИ раз по двести за день улыбалась.

Бальзам втирала, чтобы не хворал,Поддакивала, ласками дарила.А чтоб затеять спор или скандал –Ей даже и на ум не приходило!

А хворь случись – любых врачей добудет,Любой настой. Костьми готова лечь.Она ведь точно знала все, что будет,Коль не сумеет мужа уберечь…

Да, были нравы – просто дрожь по коже.Но как не улыбнуться по-мужски:Пусть фараоны – варвары, а все жеУж не такие были дураки!

Ведь если к нам вернуться бы моглиКаким-то чудом эти вот законы –С какой тогда бы страстью береглиИ как бы нас любили наши жены!

Баллада о ненависти и любви

Метель ревет, как седой исполин,Вторые сутки не утихая,Ревет как пятьсот самолетных турбин,И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,Глушит моторы и гасит фары.В замяти снежной аэродром,Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,Вторые сутки не спит радист,Он ловит, он слушает треск и свист,Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: – Пока еще да,Но боль ему не дает распрямиться.А он еще шутит: мол, вот беда –Левая плоскость моя никуда!Скорее всего, перелом ключицы…

Где-то буран, ни огня, ни звездыНад местом аварии самолета.Лишь снег заметает обломков следыДа замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,Да только впустую. До слез обидно.Разве найти тут, разве помочь –Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет,Лежа в ложбинке, что станет гробом.Трактор, если даже придет,То все равно в двух шагах пройдетИ не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.И все-таки жизнь покуда слышна.Слышна, ведь его портативная рацияЧудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,Теплой крови полон сапог,Она, остывая, смерзается в лед.Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя,Но только не двинуться, не шагнуть!Вот и окончен, видать, твой путь!А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…Не надо об этом! В глазах темнеет…Снегом, наверно, на метр замело,Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:– Алло! Ты слышишь? Держись, дружище!Тупо кружится голова…– Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!В каких ведь бывал переделках грозных.– Спасибо… Вас понял… Пока держусь!А про себя добавляет: «Боюсь,Что будет все, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова.Кончаются в рации батареи.Их хватит еще на час или два.Как бревна руки… спина немеет…

– Алло! – это, кажется, генерал.– Держитесь, родной, вас найдут, откопают.Странно: слова звенят, как кристалл,Бьются, стучат, как в броню металл,А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,Как мало, наверное, необходимо:Замерзнув вконец, оказаться в тепле,Где доброе слово да чай на столе,Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.Потом сквозь метельное завыванье:– Алло! Здесь в рубке твоя жена!Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,Какие-то шорохи, трески, писки,И вдруг далекий голос жены,До боли знакомый, до жути близкий!

– Не знаю, что делать и что сказать.Милый, ты сам ведь отлично знаешь,Что, если даже совсем замерзаешь,Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!Ну как объяснить ей в конце концов,Что он не нарочно же здесь погибает,Что боль даже слабо вздохнуть мешаетИ правде надо смотреть в лицо.

– Послушай! Синоптики дали ответ:Буран окончится через сутки.Продержишься? Да?– К сожаленью, нет…– Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, все глуше звучат слова.Развязка, вот она, – как ни тяжко,Живет еще только одна голова,А тело – остывшая деревяшка.

А голос кричит: – Ты слышишь, ты слышишь?!Держись! Часов через пять рассвет.Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!Ну есть ли хоть шанс?– К сожалению, нет…

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.Как трудно последний привет послать!И вдруг: – Раз так, я должна сказать!Голос резкий, нельзя узнать.Странно. Что это может значить?

– Поверь, мне горько тебе говорить.Еще вчера я б от страха скрыла.Но раз ты сказал, что тебе не дожить,То лучше, чтоб после себя не корить,Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная женаИ стою любого худого слова.Я вот уже год, как тебе неверна,И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламяТвоих горячих восточных глаз. –Он молча слушал ее рассказ.

Слушал, может, в последний раз,Сухую былинку зажав зубами.

– Вот так целый год я лгала, скрывала,Но это от страха, а не со зла.– Скажи мне имя!..Она помолчала,Потом, как ударив, имя сказала,Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:– Мы улетаем на днях на юг.Здесь трудно нам было бы жить счастливо.Быть может, все это не так красиво,Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,Выдержать, встретясь с твоими глазами.За сына не бойся. Он едет с нами.Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости, не ко времени эти слова.Но больше не будет иного времени. –Он слушает молча. Горит голова…И словно бы молот стучит по темени…

– Как жаль, что тебе ничем не поможешь!Судьба перепутала все пути.Прощай! Не сердись и прости, если можешь!За подлость и радость мою прости!

Полгода прошло или полчаса?Наверно, кончились батареи.Все дальше, все тише шумы… голоса…Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски!Оно полыхает огнем и ядом.Оно разрывается на куски!Что больше в нем: ярости или тоски?Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.Перед глазами сплошной туман.Где дружба на свете и где любовь?Их нету! И ветер, как эхо, вновь:Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,Как псу, коченея под стоны вьюги,Чтоб два предателя там, на юге,Со смехом бутылку открыв на досуге,Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальцаИ будут усердствовать до конца,Чтоб вбить ему в голову имя другогоИ вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера данаДушонке трехлетнего пацана.Сын слушает гул самолетов и ждет.А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,Взведенное, словно курок нагана.От нежности, ярости и тоскиОно разрывается на куски.А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!Чудо? Вы скажете, нужно чудо?Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценою поднятьсяИ, всем существом устремясь вперед,Грудью от мерзлой земли оторваться,Как самолет, что не хочет сдаваться,А, сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется,Замертво рухнешь в сугроб ничком!И все-таки он, хрипя, поднимается.Чудо, как видите, совершается!Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,Но тело горит, будто жарким летом,Сердце колотится в горле где-то,Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусельГлаза мальчишки, что верно ждут,Они большие, во всю метель,Они, как компас, его ведут!

– Не выйдет! Неправда, не пропаду!Он жив. Он двигается, ползет!Встает, качается на ходу,Падает снова и вновь встает…

К полудню буран захирел и сдал.Упал и рассыпался вдруг на части.Упал, будто срезанный наповал,Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал в предчувствии скорой весны,Оставив после ночной операцииНа чахлых кустах клочки седины,Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,Ломая безмолвие тишины.Шестой разворот, седьмой разворот,Он ищет… ищет… и вот, и вот –Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась.Скорее! Ну что там: зверь? человек?Точка качнулась, приподняласьИ рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!Ровно и плавно гудят машины.И первой без лесенки прямо в сугробМетнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: – Ты жив, ты жив!Я знала… Все будет так, не иначе!.. –И, шею бережно обхватив,Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,Замерзшие руки, лицо и губы.А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:– Не смей… Ты сама же сказала мне…

– Молчи! Не надо! Все бред, все бред!Какой же меркой меня ты мерил?Как мог ты верить?! А впрочем, нет,Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой!А ненависть может гореть поройДаже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,Играю какого-то подлеца.И все боюсь, что сейчас сорвусь,Что-нибудь выкрикну, разревусь,Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!Всю жизнь за один, за один твой взгляд,Да я, как дура, пойду за тобойХоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,Глаза, что любили и тосковали,Таким они светом сейчас сияли,Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой,Он стал вдруг счастливейшим на планете.Ненависть, как ни сильна порой,Не самая сильная вещь на свете!

Гостья