1945. Год поБЕДЫ - Владимир Бешанов

«На вокзал города Алленштейн, — вспоминает Н. Н. Никулин, — который доблестная конница генерала Осликовского захватила неожиданно для противника, прибыло несколько эшелонов с немецкими беженцами. Они думали, что едут в свой тыл, а попали… Я видел результаты приема, который им оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошенных чемоданов, узлов, баулов. Повсюду одежонка, детские вещи, распоротые подушки. Все это в лужах крови…»

Миллионы вооруженных, озверевших, матерящихся мужиков, забывших цену человеческой жизни, в крови, грязи и копоти вломились в Германию, горя жаждой мести.

Вот она, страна негодяев, страна убийц! Горе тебе, Германия!

Переход германской границы Красной Армией ознаменовался взрывом насилия, мародерства и бессмысленного разрушения. Тому есть множество свидетельств и «объяснений».

Маршал В. И. Чуйков, командовавший 8-й гвардейской армией, очень аккуратно — оно и понятно — пишет:

«Бойцы по-своему выразили свое настроение. На пограничных столбах мне довелось видеть надписи: «Вот она, фашистская Германия!»

Чувства эти понятны, очевидно, еще было невозможно разделить в сознании солдата страну, народ и фашизм во главе с Гитлером. Слишком свежа была память о злодеяниях захватчиков на нашей и на польской земле. Вчитываясь в этого рода надписи, я вспомнил Майданек… Вспоминал и свои опасения, что на немецкой земле могут выплеснуться ярость и гнев русского человека».

Капитан А. B. Пыльцын, командир роты 8-го отдельного штрафного батальона, с гордостью носившего присвоенное немцами прозвище «банда Рокоссовского»:

«Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к арийцам и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы типа «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «если враг не сдается, его уничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!» Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но, вопреки логике, ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское».

Н. Н. Никулин, сержант 13-го гвардейского корпусного артполка:

«Войска тем временем перешли границу Германии. Теперь война повернулась ко мне еще одной неожиданной стороной. Казалось, все испытано: смерть, голод, обстрелы, непосильная работа, холод. Так ведь нет! Было еще нечто очень страшное, почти раздавившее меня. Накануне перехода на территорию рейха в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах.

— Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!! — и так далее…

До этого основательно постарался Эренбург, чьи трескучие, хлесткие статьи все читали: «Папа, убей немца!» И получился нацизм наоборот. Правда, те безобразничали по плану: сеть гетто, сеть лагерей. Учет и составление списков награбленного. Реестр наказаний, плановые расстрелы и т. д. У нас все пошло стихийно, по-славянски. Бей, ребята, жги, глуши! Порти ихних баб! Да еще перед наступлением обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, как всегда, невинные. Бонзы, как всегда, удрали… Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров. Очень популярна была выдуманная кем-то шутка: «Сидит Иван около горящего дома. «Что ты делаешь?» — спрашивают его. «Да вот, портяночки надо было просушить, костерок развел»… Трупы, трупы, трупы. Немцы, конечно, подонки, но зачем же уподобляться им? Армия унизила себя. Нация унизила себя. Это было самое страшное на войне. Трупы, трупы…»

Везде успевавший Илья Эренбург прибыл на место событий и вскоре опубликовал серию статей на тему возмездия и справедливости:

«Я провел две недели в Германии, охваченной ужасом, пылающей и дымящейся. По длинным дорогам в снег или грязь плетутся немцы и немки. Эти дороги завалены мебелью, утварью, тряпьем. Горят города. В опустевшие ратуши заходят свиньи. Ветер треплет клочья городских знамен с орлами, со львами, с оленями. Мы могли бы сказать: каждому свой черед, но мы выше злорадства. Другое чувство нас вдохновляет: мы видим торжество справедливости…

Население пытается убежать. Тысячи и тысячи повозок движутся на запад. Чего только нет на этих возах — и сундуки, и перины, и мебель, и набрюшники, и наусники, и (под сеном) несколько итальянских карабинов, ножи, выданные крайслейтерами с надписью «Все для Германии» или «Кровь и честь»: этими ножами немцы и немки должны убивать русских. Но вот Красная Армия перерезала путь. Брошены не только кресла, а даже наусники. Валяются десятки тысяч перин (немцы накрываются перинами); и пух всех гусей от эпохи Бисмарка до наших дней застилает метелью Восточную Пруссию. Что касается немцев и немок, то, застигнутые нами, они пытаются освободиться не только от ножей, но и от своего прошлого… Они поспешно заламывают шапки. Девушки заискивающе и блудливо смотрят на проходящих бойцов, как будто и не дочери бюргеров, а кельнерши в ночном кабаре…

Ни одному из них нельзя верить. Сейчас они кажутся овцами, но они были волками, ими и остались. Они выкидывают карабины и кинжалы; но кто знает, что будет через месяц? Немец не умеет бороться по собственной инициативе, он ждет приказа. Среди растерянных, испуганных толп имеются люди, которым поручена организация диверсий и путчей. Сейчас они притаились: слишком велик страх их соотечественников; нужно отдышаться. А если им дадут отдышаться, если не приберут их к рукам, не просмотрят, не просветят каждого, вскоре самые покорные, те, кто кричит «рот фронт» и топчет изображения фюрера, снова начнут бредить «Великой Германией» и, повинуясь закамуфлированным обер-лейтенантам или ротенфюрерам, возьмутся за винтовки, за бомбы, за ножи. Ведь ни в одном из немцев я не нашел истинного раскаяния: страх и притворство.

Если можно кого-нибудь пожалеть на немецких дорогах, то только крохотных, ничего не понимающих детей, обезумевших недоеных коров да брошенных собак и кошек…

Возмездие началось. Оно будет доведено до конца. Ничто больше не спасет разбойную Германию. Первые слова того договора, который будет назван мирным, написаны кровью России. А для меня… величайшее счастье топтать эту землю злодеев и знать: не случай, не фортуна, не речи и не статьи спасли мир от фашизма, а наш народ, наша армия, наше сердце, наш Сталин…

Мы горды тем, что Сталин не только величайший полководец, но и первый воин свободы, первый рыцарь справедливости…

Единственная историческая миссия, как я ее вижу, скромна и достойна, она состоит в том, чтобы уменьшить население Германии».

Сталин таких слов не писал, не говорил, но в самом узком кругу своего мнения не скрывал: «Немцы не имеют никакой морали. Они ненавидят то, что сделано рукой человека. Они просто садисты, настоящие варвары».

Прошло полтора месяца, и выяснилось, что «товарищ Эренбург упрощает»…

Рядовые красноармейцы, никогда не видевшие ни кельнерш, ни бюргеров, ни ночных кабаре, «упрошали» вопрос радикально: «Труп врага хорошо пахнет», тем более врага с ножом и бомбой за пазухой, замыслившего «диверсии и путчи».

Бей, жги, насилуй, здесь можно всё! Нет никакой разницы между немцем и «фашистом», между эсэсовцем и его ребенком — тоже небось мечтает стать эсэсовцем. Кто тут лепечет, что он антифашист? А почему ты, сука, не ушел в партизаны? А почему у тебя морда такая эсэсовская? Безграничная ненависть распространялась на всех «фрицев» без исключения:

«В крови руки каждого немца…

Впервые перед нашим народом оказались не люди, но злобные и мерзкие существа, дикари, снабженные всеми достижениями техники, изверги, действующие по уставу и ссылающиеся на науку, превратившие истребление грудных младенцев в последнее слово государственной мудрости…

Наша ненависть еще сильнее оттого, что с виду они похожи на человека, что они могут смеяться, могут гладить собаку или коня, что в своих дневниках они занимаются самоанализом, что они загримированы под людей, под культурных европейцев».

Ненависть, слепую и разрушительную, вызывали немецкие дома и немецкие города. Даже названия их «звучали отвратительно».

Ненависть и отвращение вызывали «пошлый мещанский» быт, с вазочками, сервизами, накрахмаленными салфетками, непременными портретами Гитлера и порнографическими открытками, — как и вся немецкая культура. Немцы, в понятии красноармейцев, жили «в господских дворцах», где имелся паркет, кафель, кресла, зеркала, рояли, ванные, теплые клозеты и кучи «награбленного добра»: французские шторы, югославские ковры, голландское полотно… Это «богатство» не вызывало зависти, а лишь усиливало жажду разрушения и приводило в недоумение: «Почему эти паразиты, у которых есть всё, хотели забрать у нас, русских, последнее?»