Пляжное чтиво - Шейла Дайан

— Ты в порядке, мам? — спросил Шел, найдя меня на балконе неподвижно уставившейся вдаль.

— Прекрасно, дорогой. Думаю, нам пора ехать, — сказала я, не шевелясь.

Шел подождал с минуту, переминаясь с ноги на ногу, затем сказал:

— Так поедем!

Его сердитый тон скорее говорил о его тревоге, а не о нетерпении, так как у нас было еще много времени.

Хотя позже он рассказал, как его напугало полное отсутствие у меня каких-либо реакций, тогда я не видела, что он таращится в зеркала лифта, многократно отражающие мое молчаливое безучастие.

— Мы приедем рано, — сказал Шел, взглянув на часы, когда мы выходили из лифта.

Я не ответила.

— Господи, в каком виде твоя машина, мам! — сказал Шел, когда привратник подогнал ее к парадной двери. — Ты что, никогда ее не моешь?

В обычном состоянии я бы напомнила ему, что он мог бы и помочь мне, но сегодня у меня не было желания нападать на него.

— Все в порядке, просто немного запылилась, — ответила я.

— Мы действительно едем слишком рано, — сказал Шел, ведя машину к больнице.

— Все в порядке, — сказала я, определенно чувствуя в тот момент, что все в полном порядке.

— Знаешь что, мам, мы вымоем твою машину, — сказал Шел, поспешно сворачивая с дороги к автомойке.

Позже я осознала, что он пытался заставить меня как-то реагировать.

Я отреагировала:

— Шел, что ты делаешь?

— Ты должна лучше относиться к своей машине, мам.

— Но, Шел… Я не верю своим глазам! У нас сейчас более важные дела… Это лишняя трата денег… Я могла бы и сама это сделать. Вообще-то ты мог бы это сделать для меня! И зачем ты заказал полировку?! Мы не отдерем этот состав от стекол! — зудела я, пока машина медленно плыла в туннеле, мылась, чистилась и натиралась.

— Иногда можно и побаловать себя, мам, — сказал Шел.

В приемной я ничего не замечала. Затем высокая костлявая молодая женщина в белом отвела меня в лабораторию, где все тоже было белым — стены, пол, потолок… камера, окруженная белым, похожим на пончик, магнитом. Выполняя инструкции женщины, я легла на белую кушетку в белой комнате. С полным безразличием я смотрела на пухленького коротышку, тоже в белом, в стеклянной кабинке, пока женщина надевала на меня наушники и похожий на футбольный проволочный шлем. Затем кушетка покатила меня головой вперед.

Когда камера проглотила меня, паника проткнула мое искусственное самообладание. Но я крепко сжала веки и услышала в наушниках успокаивающий голос:

— Все в порядке?

— Да, — ответила я.

Затем заиграла музыка, расширяя мой замкнутый удушающий черный мир до бесконечной Вселенной освежающих сверкающих звуков. Через мгновение я уже перенеслась в первый ряд балкона филармонии и смотрела вниз на филадельфийский оркестр, исполняющий божественную первую часть Седьмой симфонии Бетховена…

На обратном пути я была спокойна — частично из-за транквилизатора, частично из-за Шела, который был болтлив, очевидно, от радости, что видит меня живой и здоровой, просидев в одиночестве в приемной почти час, или потому, что еще тревожился из-за моих вялых реакций.

Он сказал, что думает о том времени, когда много лет назад я осветлила волосы. Ему было одиннадцать. Все вокруг него менялось и вдруг единственное постоянное в жизни — никогда не меняющаяся мама — тоже изменилась. И он почувствовал одиночество, оторванность от меня, от мира. "Побочный эффект окраски", — подумала я.

Одурманенная транквилизатором, я не сразу поняла, что он снова чувствует себя оторванным от меня. На этот раз, однако, я разорвала связь, не он. Это оказалось приятным — я не привыкла к беззаботности. И не возражала. Но Шелу это не нравилось.

— Знаешь, ты немного пугаешь меня, — сказал он.

— Это просто лекарство, которое дал мне врач. Я стану сама собой через несколько часов, — сказала я, пытаясь успокоить его тревогу.

— Да нет, ничего, мам. Даже приятно для разнообразия. Может, мне воспользоваться случаем и рассказать тебе все, что ты хочешь знать обо мне и боишься спросить?

В обычном состоянии я бы попалась на удочку, ухватилась бы за приглашение заглянуть в жизнь своего сына, выудить из него то, что мне хотелось знать и он хотел рассказать. Но я сидела рядом с ним такая самодовольная, убаюканная транквилизатором почти до полного оцепенения, что просто улыбнулась и сказала:

— Ты знаешь, Шел, я всегда рядом, когда ты хочешь поговорить.

Как будто звякнул засов. Он замолчал.

— Где ты была вчера? — спросила Робин, появившись на пляже в пятницу утром, необыкновенно жарким утром.

— Мне крутили молекулы.

— Понятно. Значит, не моего ума дело. И все-таки, где ты была?

— Правда. Мне крутили молекулы, делали магнитно-резонансное исследование головы, чтобы выяснить, почему у меня головокружения.

— Звучит как чудесный аттракцион.

— Так и было. Вроде того. Айра дал мне транквилизатор, так что я проспала весь сеанс, и мне снился невероятно эротический сон, — ляпнула я не подумав.

— О? — встрепенулась Робин. — У тебя был эротический сон? Сгораю от нетерпения!

Я взглянула на Робин и представила ее так, как видела во сне, и подумала, что люди совершенно не могут вообразить сексуальное поведение других людей.

— Что случилось? — спросила Робин. — Почему ты так странно на меня смотришь?

— Я просто думаю о своем сне. Он связан с автомойкой и Бетховеном.

— Автомойка. Бетховен. Я не удивлена.

— Что-то не так с Бетховеном?

— Лично я в своих снах предпочитаю Стинга… в автосалоне…

— Каждому свое. Между прочим, где ты была вчера? Я все утро искала тебя на пляже, хотела, чтобы ты проводила меня в лабораторию, но тебя нигде не было… даже в твоей квартире.

— О, я заглянула к Марти Стейнеру и вышла на пляж около двух, — сказала Робин, вскакивая и вприпрыжку направляясь к воде.

Я последовала за ней, подпрыгивая на обжигающем песке, огибая тела, распростертые на одеялах. Прохладная вода охладила мои ступни, но обожгла тело.

— Так кто же отвез тебя? — спросила Робин, возобновляя разговор.

— Шел.

— Как он поживает?

— Прекрасно. Однако вопрос остается: как я поживаю?

— Хорошо. Как ты поживаешь?

— Знаешь, легче не становится, — вздохнула я.

— Что не становится легче?

— Дети. Или лучше сказать, иметь детей. Когда Шел был маленьким, я думала: вот он вырастет, станет легче, я перестану все время волноваться о нем… пытаться защитить его. Но теперь он вырос, а я беспокоюсь о нем больше, а не меньше.

Робин молча и снисходительно слушала мои нервные излияния, возможное последствие вчерашней размягченности. Безумие — побочный эффект господства здравого смысла.