Бумажные войны (сборник) - Игнатий Кларк

В то же время еще в 1930 году в письме к А. М. Горькому И. В. Сталин разъяснял будущему первому секретарю СП СССР, что партия решительно против произведений, «…рисующих „ужасы“ войны и внушающих отвращение ко всякой войне (не только империалистической, но и ко всякой другой). Это буржуазно-пацифистские рассказы, не имеющие большой цены. Нам нужны такие рассказы, которые подводят читателей от ужасов империалистической войны к необходимости преодоления империалистических правительств, организующих такие войны. Кроме того, мы ведь не против всякой войны. Мы против империалистической войны как войны контрреволюционной. Но мы за освободительную, антиимпериалистическую, революционную войну, несмотря на то что такая война, как известно, не только не свободна от „ужасов кровопролития“, но даже изобилует ими»[84]. Игра словами «империалистический» и «всякий» находила отражение в двусмысленном употреблении слова «оборонный», которое, начиная с 1930 года, неизменно употреблялось как синонимичное выражению «на военную тему» и включало в себя как значение «оборонительный», так и «революционно-наступательный», то есть «справедливый» с точки зрения советской идеологии.

Так, М. Слонимский, рецензируя деятельность журнала «Знамя», отмечает, что оборонная тема в нем — это «тема растущей мощи нашей страны, тема победоносно шествующей революции, тема борьбы западных наших товарищей[85]. Хотя орган Международного объединения революционных писателей (МОРП) журнал „Литература мировой революции“ получил в 1933 году более сдержанное название „Интернациональная литература“, идея революционного спасения мира, очевидно, продолжала существовать, но сменила форму своего бытования в советской практике.

Если в 1920-е годы подчеркивалось, что война может носить наступательный революционный характер, то в 1930-е характер войны затушевывался. В 1927 году пионерская песенка должна была, по замыслу Маяковского, звучать так: „Возьмем винтовки новые, / На штык флажки! / И с песнею / в стрелковые / пойдем кружки. / Раз! Два! Все / в ряд! / Впе-/ ред, / от- / ряд! / Когда / война-метелица / придет опять, — / Должны уметь мы целиться, / уметь стрелять. / Шагай / кру-/ че! / Цель- / ся / луч- / ше! / И если двинет армии / страна моя, — / мы будем / санитарами / во всех боях. / Ра-/ нят / в лесу, / к сво- / им/ сне- / су. / Бесшумною разведкою / Тиха нога, / за камнем / и за веткою / найдем врага. / Пол- / зу / день, / ночь / мо- / им / по- мочь /“[86].

Стоящий „на запасном пути“ бронепоезд в мироощущении конца 1920-х годов был готов в любой момент выступить в далекий путь: „Сегодня мы встали на долгую дневку. / Травой поросли боевые дороги. / Но время готово выдать путевку / На переходы, бои и тревоги.// Чтоб песенный жар боевую усталость / В больших переходах расплавил и выжег, / Чтоб песня у наших застав начиналась / И откликалась в далеком Париже“[87]. Но через десять лет стихи того же поэта будут посвящены пограничникам, „сторожащим рубеж“[88]. Когда Я. Смеляков в 1932 году писал: „Мы радостным путем побед по всей земле пройдем“[89], он не оговаривает, в каких „справедливых боях“[90] эта победа, по его мнению, будет завоевана. Но слова поэта были созвучны появлявшимся в том же году заголовкам вроде „Перестройка международного революционного литературного фронта“[91].

Во второй половине 1930-х годов пафос революционной наступательности исчезает из открытой печати, хотя подобные настроения в обществе несомненно сохранялись, не случайно отголоски их мы встречаем, скажем, в не опубликованных в то время стихотворениях молодых поэтов. Устремившиеся сначала на советско-финляндскую, а потом на Отечественную войны молодые поэты, судя по всему, искренне хотели воевать. Причин такого рвения, очевидно, было несколько.

Молодые люди 1930-х годов жили в мире, в котором культивировалось противопоставление сейчас / раньше и акцентировался период перехода от прошлого к настоящему, в первую очередь через постоянное обращение к образу пограничной эпохи — революции и Гражданской войны. Образ этих событий к концу 1920-х годов оформился, „Чапаев“ и „Железный поток“, „Хорошо!“ и „Разгром“ уже были написаны и отобраны как наиболее соответствующие потребностям государства, так что о прошлом информация была идеологически — по крайней мере на уровне публичных высказываний — непротиворечивая как о войне „наших“ с „ненашими“. Именно в 1930-е создавались книги писателей, живших в период революции и Гражданской войны и вынесших свои представления об этом времени в виде не мемуаров, но романов воспитания. Участники недавних реальных и легендарных событий вовлекали детей иной эпохи в свою прошлую жизнь настолько настойчиво и эффективно, что те, как об этом явствуют их тогдашние дневниковые записи и стихи, более поздние воспоминания, духовно жили не столько в настоящем, сколько именно в этом прошлом, ощущая себя „лобастыми мальчиками невиданной революции“ (П. Коган)[92], „солдатами революции“, „падающими на пулемет“ (М. Кульчицкий)[93]. Прославление героики революции и Гражданской войны приводило к тому, что даже малые дети через игры, учебные и внеучебные занятия идентифицировали себя с легендарными конниками или революционерами.

Писатели, прошедшие через Гражданскую войну, продолжали не просто осмысливать ее опыт, но выстраивали историю „страны-подростка“ как историю войн настоящих и будущих. Война — неотъемлемая составляющая мира, где существует противостояние коммунистов и капиталистов. Руководитель чехословацких скаутов Прохор Тыля из одноименного рассказа Н. Олейникова готовит расправу „красным ошейникам“ — пионерам, празднующим организованную Коминтерном Международную Детскую неделю[94]. Действие во всех произведениях „преждевременного воина“ А. Гайдара происходит в ситуации войны, которая, сначала находясь на периферии повествования, потом окажется в центре существования героев, собственно и став для них „школой“. Даже в мирной „Голубой чашке“ с ее, казалось бы, внутрисемейным конфликтом, за пределами страны существует фашизм в Германии, и он напоминает о себе антисемитскими выкриками в адрес Берты — эмигрантки из Германии „известного фашиста, белогвардейца Саньки“[95]. Мальчика из „Честного слова“ Л. Пантелеева учат стоять на часах, и даже врун у Хармса врет про то, как „а вы знаете, что ПОД? / А вы знаете, что МО? / А вы знаете, что РЕМ? / Что под морем-океаном / Часовой стоит с ружьем“[96].