Ариасвати - Николай Соколов

И во всех этих сценах и картинах неизменно являлась главным действующим лицом господствующая фигура группы. Ее легко можно было узнать по атрибутам, ей присвоенным, по одежде, даже по чертам лица. То с цветущим венком на распущенных волосах и с жезлом, обвитым цветочными гирляндами, шла она во главе длинной процессии из мужчин и женщин, в широких и длинных одеждах, с горящими факелами и с корзинами цветов в руках; то впереди толпы вооруженных всадников ехала она на красивом, разукрашенном поперечными полосами коне. На голове ее красовались или гладкий обруч, сдерживавший ее длинные, волнистые волосы, или зубчатая корона. Она с улыбкой простирала вперед красивую руку и громадный, полосатый тигр униженно пресмыкался перед ней, как будто лобзая прах, поднимаемый копытами ее коня. На другой картине, на таком же, похожем на зебру коне, она с царственной улыбкой на прелестном лице, но слегка нахмурив красиво очерченные брови, как будто жестом протянутой вниз руки призывала к покорности толпу вооруженных людей, — и в то время, когда в задних рядах этой толпы еще виднелись зверские физиономии с поднятыми кверху мечами, передние уже покорно становились на колени и с видом умиления, любви и преданности на смелых лицах слагали к ее ногам свое оружие.

Особенно понравились Андрею Ивановичу две сцены, в которых, по обыкновению, главным действующим лицом являлась та же, повсюду повторяющаяся, фигура царственной женщины или — скорее — вдовы. На одной она, с венком из простых цветов на голове, с красиво наброшенной на плечи овечьей или козьей шкурой, сидела на камне среди прелестного цветущего ландшафта, опершись на пастушеский посох с характерной завитой рукоятью, напоминающей традиционные посохи католических епископов. У ног ее лежала пастушья сумка, грубо сплетенная из коры какого-то дерева: кругом паслись в разных положениях овцы, козы, льямы, вигони и еще какие-то животные подобного же рода: одни из них щипали траву, другие мирно дремали. Сцена дышала такой мирной прелестью и в то же время отличалась такой законченной красотой, что несомненно обличала руку гениального художника. На другой картине тоже царица или богиня шла в венке из спелых колосьев и над головою ее виднелся серп молодой луны, а позади тянулась длинная толпа жнецов и жниц, цветущих молодостью и красотой, с серпами и снопами колосьев в руках. Среди толпы выделялась группа юношей и девиц с флейтами и другими музыкальными инструментами, похожими, большей частью, на гусли или на арфы. По выражению лиц и раскрытых губ можно было догадываться, что толпа эта пела под аккомпанемент флейт и арф.

Вполне понятно, в каком восторге был Андрей Иванович от всех этих художественных произведений и как он благодарил судьбу за то, что она нечаянно сделала его обладателем таких сокровищ. Он припоминал классическую охоту на каледонского вепря, подвиги Геркулеса, сцены из Илиады и тому подобные образцы античного искусства, сохранившиеся от глубокой древности, но во всех этих произведениях находилось что-то незрелое, незаконченное, детское: повсюду, рядом с действительно художественным изображением, можно было найти неудачные, небрежно или неумело выполненные фигуры. Перспектива в этих изображениях положительно страдала, изображения же неодушевленной природы, цветы и деревья обыкновенно были ниже всякой критики. Он вспомнил храм, открытый им в лесу; его многочисленные статуи и барельефы портика произвели на него тогда сильное впечатление, но это впечатление было еще далеко от художественного наслаждения.

Совсем иное находил он в этих чудных картинах и сценах, с непонятной роскошью украшавших не только жертвенники и алтари, но все стены храма, его сводчатые потолки, простенки арок, пьедесталы и фризы колонн и самые колонны — словом, все свободные места, где только можно было поместить какое-либо изображение.

Переходя с факелом в руке от одной картины к другой, Андрей Иванович ни в одной из них не мог найти ни малейшего недостатка. Совершенно напротив: он был просто поражен строгой правильностью рисунка, соответствием фигур, поэтичностью замысла и изяществом отделки малейших деталей. Казалось, будто сотни гениальнейших художников, не щадя ни времени, ни труда, с самоотвержением работали над украшением этого храма, посвящая ему свои лучшие, любимейшие создания. В своем восторге художника-любителя Андрей Иванович готов был прийти к горделивому заключению, что в целом мире, по крайней мере в том, что известно современному человечеству, не было ничего не только лучшего, но даже равного тому, что находилось в открытом им храме.

Сколько времени таким образом переходил он от одного изображения к другому, то освещая факелом подробности, то отступая на несколько шагов, чтобы схватить общий смысл картины, Андрей Иванович не помнил и не отдавал себе в этом никакого отчета. Ему было не до того. Голова его горела от восторга, сердце учащенно билось, весь он был проникнут каким-то священным трепетом, точно он вступил в святая святых искусства, куда от века не переступала дерзкая нога непосвященного смертного. Он забыл и сон, и голод, и усталость, забыл, что на острове свирепствует буря, что за стенами храма воет ветер и льет проливной дождь. В немом восторге созерцал он чудные, художественные украшения храма и ему уже стало казаться, что все эти фигуры живут какой-то особенной, таинственной жизнью и что сам он связан с ними какой-то непонятной связью. Его душа, одухотворяя их, казалось, сама сливалась с ними и вместе с ними переживала все те события, в которых они являлись действующими лицами. Ему казалось, что он, как будто силою волшебства перенесен в какую-то незнакомую, сказочную страну и живет в ней новою непривычной, неиспытанной еще жизнью.

XXVI. Гроза

От этого восторженного состояния Андрея Ивановича пробудил страшный удар грома и блеск молнии, мгновенно осветивший всю внутренность храма. На мгновение как будто ожили и ослепительно засверкали все многочисленные статуи, барельефы и колонны, освещенные голубовато-белым фосфорическим светом небесного электричества. Несколько мгновений спустя новый оглушительный раскат грома, казалось, потряс самые основания храма. Факел выпал из рук испуганного Андрея Ивановича и потух на полу, задутый внезапным порывом ветра.

Когда погас мгновенный блеск молнии, внутренность храма погрузилась в абсолютную темноту и даже со стороны портика не мерцал ни малейший луч. Андрей Иванович заключил из этого, что на острове господствует уже ночь, наступления которой он не заметил, погрузившись в созерцание художественных богатств храма. Темнота была настолько велика, что Андрей Иванович но мог догадаться, в каком месте храма находится он в настоящее время и где найти то место, в котором сложены его вещи и поставлена его складная кровать. Чтобы ориентироваться, нужно было дожидаться того момента, когда блеск молнии снова озарит окружающий мрак.