Исповедь одного еврея - Леонид Гроссман

Странно, что по мере приближения к городу я вовсе не чувствовал радости, которую представлял себе заранее, думая о моменте, когда наступит свобода. Сердце не забилось сильнее, когда пароход остановился у пристани; оно было спокойно, когда меня высадили на берег и отправили в местный тюремный замок… Наконец, когда явился полицейский чиновник, и, по рассмотрении наших документов, сказал, что мы можем идти; когда я вышел на улицу без стражи, когда после стольких мытарств я очутился на воле, я был далеко не так счастлив, как надеялся быть.

Мною овладело тяжелое, гнетущее чувство. Мне самому трудно было объяснить состояние своего духа в первые минуты наступившей свободы. Ближайшими причинами этого состояния были, во-первых, страшная физическая и нравственная пытка пережитого этапа, во-вторых, — сознание, что я очутился буквально на улице. В незнакомом городе, без средств к жизни, без цели и надежды впереди, без родного близкого человека, от которого можно было бы услышать ласковое ободряющее слово. В эти первые минуты моей свободы в моем мозгу пролетело все мое прошлое, все хорошее и скверное, мною пережитое, предстало беспомощное, неопределенное настоящее и грозным призраком представилось ближайшее будущее. Радоваться было нечему…

Это горькое пробуждение в первые минуты моей свободы послужило мне началом новой жизни, в которой, правда, было много борьбы и лишений, но и немало радости. Несмотря на то, что я был выбит из колеи, я впоследствии пережил много умственных и душевных наслаждений, испытал и любовь, и счастье, что так редко выпадает на долю лиц, выброшенных в Сибирь и прошедших скорбный путь».

Вскоре Ковнер переселяется из Тобольска в Томск, где у него сохранялись некоторые знакомства.

Начинался новый жизненный этап. После долгих житейских, литературных и нравственных скитальчеств наступала пора более зрелого, спокойного и осмысленного существования. Ковнер уже приближался к своему сороковому году. Пора было точно определить линию своей жизни, осознать до конца свое исповедание и, если не принять какой-либо «ярлык», то явственно «формулировать свой идеал», как советовал ему Достоевский.

Вторая половина жизни Ковнера, в отличие от его бурной, суетливой и несчастной молодости, проходит в тени, незаметно, бесшумно, но с несомненным углублением его духовной жизни и достижением, наконец, личного счастья, озарившего его преклонные годы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДРУЖБА С РОЗАНОВЫМ

«…Розанов об иудаизме обязан говорить не зря, не то, что ему вздумается, а на основании всестороннего знания предмета».

Из Томска в самом начале 1878 г. Ковнер сообщает Достоевскому о своем причале к тихой пристани. Он поступил на службу к довольно интеллигентному купцу в качестве письмоводителя и вполне удовлетворен своим материальным положением. Вместо арестантских рот или тюрьмы, где Ковнер должен был бы находиться до 27 ноября 1879 г., он пользуется правом совершенно свободной жизни, занятий и разъездов по всей Сибири. Единственное, что огорчало его — невозможность широко отдаться литературной работе, снова войти в русскую печать и свободно осуществлять свое призвание писателя.

«Правда, Европа пока закрыта для меня, — пишет он в своем последнем письме к Достоевскому, — но, признаться, я не очень по ней скучаю. Сибирь такая благодатная сторона и столько в ней честной и полезной работы для честного труженика, что подобному мне человеку ни к чему стремиться в Европу, где происходит теперь страшный химический обмен старого строя жизни народов, из которого один Бог ведает, что выйдет».

В конце письма он высказывает свое намерение «углубиться еще дальше в Сибирь» и поселиться в Иркутске. Последнее намерение не было осуществлено, но года через три по приезде в Томск Ковнер переезжает отсюда в Омск.

По-видимому, в это время он получает службу в контрольной палате, предоставившую ему необходимое обеспечение, спокойствие и достаточный досуг для литературной работы. Он считал «контроль» самым невинным в смысле нравственной брезгливости ведомством, которое могло превосходно служить литератору, как Спинозе — шлифовка стекол. Это был скромный источник незаметной и не трудной жизни — то состояние, которое отлилось в известном стихе Верлена:

La vie humble aux travaux ennuyeux et faciles…[15]

«Служил я хотя в придирчивом, но в сущности безобидном ведомстве, — рассказывает о себе герой „Хождения по мытарствам“, — жил в далекой провинции, где все дешево, где на сто рублей в месяц есть возможность иметь большую квартиру, прекрасный стол, водить знакомства и проч.».

Главное духовное событие этого периода — дружба Ковнера с замечательным сибирским педагогом Егором Кремянским. Ковнер высоко ценил этого преподавателя словесности за его блестящий ум, необыкновенную память, богатейшее воображение и редкую начитанность. Независимый и оригинальный ум, Кремянский не признавал многих общепризнанных авторитетов таких, как Милль, Спенсер, Гюго или Гамбетта. Но зато он преклонялся в русской литературе — перед Пушкиным, Достоевским, Толстым и Одоевским, в западной перед Карлейлем и Гете. Всю жизнь он писал книгу о «Фаусте». Он первый указал своему другу на книги Розанова «Сумерки просвещения» и «Религия и культура», считая их автора «лучше, симпатичнее и всеобъемлюще-обширнее всех современных русских и европейских мыслителей».

Вскоре после смерти Кремянского, последовавшей летом 1901 г., Ковнер сообщал о нем Розанову:

«Человек этот был учителем словесности во многих сибирских гимназиях, воспитателем многих поколений, другом и любимцем гимназистов, гимназисток и кадет. Он был известен всем под ласкательным именем Егорушка. Он много раз уже был описан своими учениками и товарищами. Я также дал его характеристику в одном из моих „Мытарств“, и со мною он был особенно близок. За все 13 лет, которые я прожил в Омске, где Кремянский учительствовал в последнее время, не было почти дня, чтобы мы не видались, не беседовали и не спорили. Когда я уехал в Петербург, мы довольно часто переписывались».

Впрочем, в своих «Мытарствах» Ковнер отмечает идейные разногласия со своим другом: «о многих принципиальных вопросах мы были крайне противоположных мнении…» Зная воззрения Ковнера и учитывая умственные вкусы Кремянского, иного нельзя и предположить.

В середине 80-х гг. Ковнер пишет Льву Толстому письмо по какому-то «жгучему вопросу». Письмо это осталось без ответа, и содержание его нам пока не удалось установить.