Из старых записных книжек (1924-1947) - Алексей Пантелеев

Махнул рукой. Замолчал. Поджал губы. Скорее всего, побоялся ругать поэта, названного первым и лучшим.

* * *

У Ксении Михайловны очень хороший московский выговор. Очень по-московски акает. Рассказывает, что над нею всегда посмеивался Вячеслав Яковлевич, передразнивал ее:

- Пайдем, прайдемся па Невскаму.

(В записи это выглядит каким-то восточным акцентом. У москвичей "а" широкое и короткое).

* * *

Рассказывал генерал О.: командующий Эн-ской армией Ефремов погиб в бою на Западном фронте. Через несколько дней немцы бросали с самолетов листовку, в которой сообщали, что нашли тело генерала Ефремова и "похоронили его с воинскими почестями, которые заслужил этот храбрый генерал". Ради чего это было сделано? Чтобы наши военачальники стремились активнее погибать?

* * *

Ксения Михайловна - про соседей:

- Комики в нашем домике.

* * *

Она же:

- Все у него как-то огурцом выходит.

То есть неладно.

* * *

Вторую неделю сижу на диете, глотаю какие-то американские пилюли, пью ессентуки. На смену прекрасному самочувствию, ощущению вернувшейся молодости, здоровья пришло то, о чем я уже думать забыл.

"Желудочник" я очень старый. В детстве в Мензелинске перенес тяжелую форму дизентерии, чуть не умер, с тех пор постоянные неполадки в этой области.

Лечился и в Ессентуках, и в Железноводске, и у профессора Беленького, и у профессора Бичунского, и у А.Д.Сперанского...

Лет десять сидел на диете. Смеялись, будто мама протирает мне по утрам через сито манную кашу. Черного хлеба я не ел. Жареного не ел. Кислого не ел. Копченое от меня прятали под замок. И все это не было блажью. Малейшие нарушения диеты вызывали расстройства.

И вот - голод. Ем не черный хлеб, а суррогат его, в котором муки было куда меньше, чем отрубей, соломы, целлюлозы и даже, говорят, глины. Хлеб этот не ломается, он - вязкий (был таким, потом, к весне, от него вдруг пахнуло настоящим ржаным хлебом).

Выше я где-то уже перечислял, что мы ели. Повторяться не буду. С аппетитом ел я, например, столярный клей и подошвенную кожу. И - хоть бы что. И кожа, и глина, и солома, и столярный клей отлично переваривались - ни малейших признаков гастроэнтероколита.

Вообще для ученых медиков голодная зима 1941/42 года дала, я думаю, массу интереснейшего материала, задала сотни, если не тысячи загадок.

Такой, например, факт. Несколько лет назад под нижней губой у меня выросла и с каждым годом увеличивалась в размерах бородавка. Она мешала мне бриться, я постоянно задевал ее, возился с йодом, квасцами и тому подобным.

В начале апреля на Каменном острове вдруг замечаю, что бородавки этой нет. Я съел ее. То есть, не я сам, не зубами, а мой голодающий организм ее съел. Потому что, голодая, человек занимается самопоеданием. Прежде всего исчезают, поглощаются жиры. Потом наступает очередь других тканей. Уходят мышцы. И в первую очередь, я думаю, - все ненужное, лишнее. Опухоли, например, вроде моей бородавки.

Интересно, как обстояло дело с опухолями злокачественными...

Между прочим, тем обстоятельством, что человек начинает худеть за счет жиров, объясняется, почему женщины стали умирать в Ленинграде позже (в среднем месяца на полтора-два). У женщины, как известно, больше жировых отложений.

Последнее время в Ленинграде я чувствовал себя отлично. Месяца два и в самом деле испытывал что-то вроде возвращения молодости. Впечатление, будто весь организм обновился. Так оно, вероятно, и было: на смену ушедшим, съеденным, сгоревшим клеткам пришли новые.

И по-прежнему и желудок и кишечник работают отлично. Безотказно.

Но вот я попадаю в Архангельское. Как человека, перенесшего ленинградский лютый голод и при этом не имеющего никаких жалоб, меня сажают на общую диету. Надо сказать, я не злоупотребляю этим. Кровавых бифштексов не ем, уксуса и горчицы за столом не трогаю. Заказываю манную кашу на молоке, какао, яйца всмятку, бульон, котлеты... И все-таки... Уже дней через десять появляются один за другим симптомы, от которых меня избавили голод и блокада. Почти каждый день я сижу в очереди к врачу. Меня переводят на "щадящую" диету, потом на строгую диету. Назначают минеральную воду. Грелку на живот. Поговаривают о больнице.

* * *

В парке военного санатория симметрично расставленные изящные скульптурные группы:

"Менелай с трупом Патрокла".

"Давид убивает Голиафа".

"Геркулес душит Антея".

Во всяком случае, если не стоят, то должны были бы стоять.

* * *

Искусство - это возвращенное детство.

* * *

Вчера появился "новенький" - генерал Петров, герой Одессы и Севастополя.

Я с ним не заговаривал, но чем-то он меня покорил, что называется, с первого взгляда. Вероятно, среди тех, кто меня окружает, есть личности незаурядные, глубокие, сильные (медсестра Анечка, влюбившаяся в тяжелораненого пленного финна, потерявшая через два года ноги и упорно осваивающая протезы), но в целом публика скорее раздражающая, чем вызывающая восхищение или преклонение. Бесконечный преферанс, козел, шашки... Читают, как правило, только молодые, то есть те, кто помоложе. И вот появляется этот невысокий сухощавый человек в пенсне. Читающим я его, правда, не видел. Но и представить его за пулькой, за игрой в домино, просто развалившимся в шезлонге - невозможно. Сконцентрированная энергия. Ходит, даже здесь, в санатории, быстро, как будто опаздывает куда-то. У него довольно заметный тик, результат недавней контузии: слегка подмигивает, помаргивает, дергает головой.

Приехал он с сыном. Сыну лет семнадцать, похож на молодого Пушкина. Он - в полевой форме, служит адъютантом при отце. Между собой отец и сын - даже наедине - на "вы":

- Петров! Эй, Петров!

- Так точно, товарищ генерал.

- Узнайте, когда принимает окулист.

- Есть, товарищ генерал. Узнать, когда принимает окулист.

Рука под козырек, четкий поворот через левое плечо... Тук-тук-тук...

* * *

Застал я здесь еще одного юношу - сына легендарного генерала Панфилова, героя прошлогодних боев под Волоколамском. Были соседями два или три дня.

* * *

Командир полка - другому:

- А сколько у тебя орлов осталось после этого боя?

* * *

22 августа 42 г.

День пригожий. Не жаркий, но по-настоящему летний. Всё еще в цвету. Зелень еще густа, ярка, не жухнет. И так хорошо, сочно и пряно пахнет.

Утром получил с оказией письмо от К.М.Жихаревой. Просит передать два пакета (с книжками, бумагой, мулине и пр.) - один нашему общему врачу Наталии Сергеевне, другой - бывшей ее соседке по палате. "В награду" сообщает мне новость: война кончится 23 сентября!..

После завтрака, поработав часа полтора, сидел в саду, читал воспоминания генерала Брусилова, ответил Кс.Мих., ходил на почту, оттуда прошел в село Архангельское. Разыскал тамошнюю церковь - единственную достопримечательность Архангельского, которую еще не видел. Церковь старинная, XVII века, но даже по нашим масштабам запущена до безобразия. Кресты сняты. Колокольня, поставленная Юсуповым в 1819 году, сломана наполовину перед прошлогодним наступлением немцев. Церковь стоит на крутом и очень высоком берегу Москвы-реки. Небольшой погост возле нее тоже бесстыдно запущен и загажен.

После обеда, немного полежав с грелкой, работал. Вечером, изменив обыкновению, ходил на концерт. Против ожидания концерт очень хороший. Чудесный женский дуэт - старинные русские песни. Перед сном еще поработал, написал маме и Ляле.

Никто не поздравил меня. Но сам этот день был хорошим подарком...

* * *

Генерал Петров пробыл в Архангельском четыре дня и не выдержал - уехал.

Я видел, как он шел с маленьким чемоданчиком (другой чемодан, побольше, нес сын его), а рядом семенил тучный Ошмарин, уговаривал Петрова остаться.

- Нет, нет, - говорил Петров, дергая головой, - не уговаривайте. Я выспался, отдохнул, с меня хватит.

И уехал. На фронт, конечно.

* * *

Москва. Госпиталь при клинике проф. Кончаловского. Неделю назад военно-санитарная машина привезла меня сюда прямым рейсом из Архангельского.

По Архангельскому я скучаю не очень. С удобствами и питанием здесь, конечно, похуже, в палате кроме меня еще семь человек, но люди - интереснее. Работать хожу по вечерам, с разрешения начальства, в ординаторскую.

* * *

Раненых одолевают студенты-кураторы. Два часа подряд (положенное по расписанию время) терзают попавшего в их руки солдатика расспросами: не болел ли кто-нибудь из родственников туберкулезом или венерическими болезнями, не чувствует ли он боли в pilorus, был ли стул, какой консистенции и так далее. Мнут живот, колотят по спине (это называется выстукиванием). После одного такого кураторства белорус Стасевич, натягивая рубаху на разрисованный химическим карандашом живот, сказал:

- Ни. Отсуда живым нэ выйдешь.

* * *

Мой сосед Бородин. Воронежец. Рабочий. 34 года. Нефрит. Отеки на лице. Степенен, медлителен, выкуривает одну папиросу в два дня. Когда говоришь ему "спокойной ночи", отвечает: