Конец операции «Остайнзатц» - Геннадий Сергеевич Меркурьев

- А неужели вы считаете нас такими идиотами, которые думают, что партизаны могут клюнуть на липовые документы? Ведь им не так уж трудно установить количество и время прохождения эшелонов по линии. Другое дело, что они не могут знать, что скрывается в вагонах или под брезентом на платформах. Вот мы и решили им «оказать помощь» в этом деле, разобраться, что же скрывается в вагонах и на платформах и когда партизанам наиболее выгодно наносить удар по эшелонам: когда везут оружие и боеприпасы или когда в них зерно, мука, скот и другое имущество.

- Все это выше моего понимания, господин инженер, и я никогда не смогу понять, почему вы хотите облегчить партизанам выбор цели.

- Не ломайте себе голову, - Эрлингер рассмеялся. - Я кратко могу сказать вам, что, когда партизаны выйдут из леса, проглотив эту приманку, мы можем встретить их во всеоружии и навсегда покончить с ними.

Давая такое «объяснение», Эрлингер, как показали события впоследствии, просто лгал. Немцы действительно старались довести до сведения партизан расписание движения поездов и данные о характере грузов, следующих в эшелонах, но не для того, чтобы выманить всех партизан из леса. Им надо было привлечь партизан к этому участку пути, на котором они планировали уничтожение эшелона с мирным населением, с тем, чтобы, захватив нескольких партизан или их трупы, обвинить в диверсии народных мстителей.

- Тогда, господин инженер, - Жимерский встал с кресла, - мне остается только просить прощения за беспокойство и откланяться.

- Что вы! Что вы, господин Жимерский! Вы выполнили свой долг! Прошу вас, садитесь! У нас еще есть несколько вопросов, которые нуждаются в обсуждении! Помните вы двух рабочих? - Эрлингер подошел к стенке голландской печи, нажал одну из кафельных плиток. Девять плиток отошли в сторону и открыли дверь сейфа. Эрлингер открыл тяжелую дверь сейфа. Покопавшись в нем, он подошел к креслу с двумя карточками.

- Помните вы Никитенко и Стешина? Они ушли с работы в лес? - обратился он к Жимерскому.

- Помню, господин инженер. Я очень боялся, что шарфюрер будет иметь ко мне претензии по этому поводу: ведь я рекомендовал их на работу и оформлял на них документы в гестапо.

- Я думаю, что шарфюрер не может к вам иметь претензий, мой дорогой. Ему известно, что я прошу вас о некоторых одолжениях, назовем это так. Но вернемся к этим рабочим.

Эрлингер бросил на стол две карточки из картотеки, подошел к сейфу и вернулся оттуда с солидной шкатулкой. Поставив на письменный стол, он открыл ее. Почти доверху она была наполнена золотыми часами, серьгами, кольцами и другими драгоценностями. Выбрав пару золотых часов и присоединив к ним серьги с массивными топазами, Эрлингер вернулся в кресло напротив Жимерского.

- Так вот, мой дорогой, в ближайшие дни, когда вы будете работать на линии, к вам может подойти один из них, скорее всего Никитенко, и передать для меня что-либо письменно или устно. Не удивляйтесь, это наш человек, и он должен через вас сообщить мне, как ему удалось акклиматизироваться у партизан. Вы передадите ему, что до 15 июня, прошу вас запомнить эту дату - 15 июня и ни в коем случае не позже, Стешин должен выйти из леса и прибыть ко мне. Пароль для прохода через полицейские и жандармские патрули: «Меня ждет инженер Эттингер». Если со Стешиным что-либо случилось и он не сможет это сделать, мало ли что может быть, ведь идет война, то выйти из леса должен сам Никитенко. Один из них должен быть у меня не позднее 15 июня, даже если ему для этого придется пробиваться через партизанские посты с оружием.

- Пароль я должен передать ему на немецком или на русском языке?

- На русском, конечно, на русском, ведь ни тот, ни другой не говорят по-немецки.

- Но как же этот пароль поймут солдаты или жандармы, если он будет на русском языке?

- Им достаточно будет услышать «инженер Эттингер», и они доставят этого человека в комендатуру, а оттуда его переправят ко мне. А чтобы Никитенко и Стешин были уверены в том, что их усердие не пропало даром и не забыто, передайте им это, - Эрлингер протянул Жимерскому золотые часы. - А вам я хотел бы подарить вот эти прекрасные серьги!

- Сердечно благодарю вас, господин инженер, но я предпочел бы некоторую сумму в рейхсмарках. Дарить такие красивые дамские украшения мне уже некому: женщины на меня не смотрят и меня не интересуют, а продавать их будет просто жалко! Рейхсмарки же пригодятся мне, когда я наконец после всех забот и трудов смогу посетить наш великий рейх и насладиться отдыхом!

- Передать серьги Киселеву для продажи, - рассказывал позже Густав Генрихович, - было бы несложно, но продать такую редкую вещь было бы затруднительно: могут спросить, откуда она у него. Продавать мне самому было просто негде. Кто из местных жителей мог приобрести такую вещь в те времена? Да если бы кто-нибудь и захотел бы купить, что я мог получить за них, кроме оккупационных марок? Деньги, которые я хотел получить у инженера Эттингера вместо драгоценностей, можно было использовать где угодно и кем угодно.

Эрлингер встал, бросил серьги обратно в шкатулку, закрыл ее и положил в сейф. Оттуда он вернулся, держа в руках пачку рейхсмарок.

- Прошу вас, здесь тысяча марок.

Взяв деньги и поблагодарив Эрлингера, Жимерский сказал:

- Осмелюсь обеспокоить вас еще одной просьбой, господин инженер!

- Слушаю вас!

- Заместитель начальника нашей станции по снабжению обратился ко мне с просьбой подыскать ему работника, переводчика и помощника, которого он бы мог послать с тем или иным мелким поручением.

- Это вам затруднительно?

- Он просит человека степенного, но таких в моем поле зрения нет. Если это солидный человек и хорошо к нам относится, то он не знает языка. Есть несколько пожилых учителей, знающих язык, но я не могу им доверять, все они заражены большевистской идеологией да и больно уж стары.

- Так бросьте эти заботы! В конце концов, это же не ваша обязанность!

- Прошу прощения! У меня есть на примете молодой человек. Его отцом я занимался еще в сороковом году в Гродно. Очень хорошо был к нам настроен, да только невоздержан на язык. Это его и подвело, арестовали за антисоветскую агитацию. Меня же он, однако, не выдал. Где он сейчас, неизвестно. Жена с ребенком жила в Лиде, но в сорок втором году умерла.

Мальчишка сейчас уже подрос, восемнадцать лет, немецкий язык знает