Кем вы ему приходитесь? - Фрида Вигдорова

— Который час? — то и дело спрашивали этих счастливцев: они не успевали отвечать. Ну, а тем, кто еще не кончил школу и оставался в детском доме, шефы подарили материю — девочкам на кофточки, мальчикам на рубахи. Дети любовались подарками, толковали о том, как и когда шить наряды.

Ровно через два дня в детский дом приехал инспектор районного отдела народного образования проверить, действительно ли директор детского дома присвоил себе детские подарки: так утверждало анонимное письмо, пришедшее на имя роно. В приписке было сказано: «Кроме того, директор присвоил еще один шефский подарок — ковер».

Расследование было недолгим, потому что расследовать, в сущности, было нечего: директор ничего себе не присвоил, а на черном фоне ковра было вышито красное сердце и недвусмысленные слова: «Дорогому Семену Афанасьевичу Калабалину от шефов».

Но никто уже не говорил: «Какая хорошая получится кофточка», никто не спрашивал больше: «Который час?». Клочок бумаги, на котором наспех было набросано несколько слов клеветы, сделал свое дело: праздника не стало.

С тех пор прошло десять лет. Но время от времени в Министерстве просвещения, в Академии педагогических наук, в школах меня спрашивают:

— А правду говорят — шефы прислали детдому в подарок ковер, а Калабалин его присвоил?

Наверное, следовало бы сказать, что Калабалин — честнейший человек, что я верю ему, как самой себе. Но ведь это тоже требует доказательств! И я всем отвечаю так:

— Съездите к Калабалину, прочитайте, что написано на ковре.

Ну, а если бы на ковре ничего не было вышито? Если бы это было только сказано в тот час, когда вручали подарок? Что тогда?

В одной семье жила шестнадцать лет домашняя работница — Мария Александровна К. Потом настала пора уйти на пенсию. Кроме того, пришла ее очередь, и она получила комнату. Но в семье, где она работала, остался выращенный ею ребенок — девочке был едва год, когда Мария Александровна пришла в эту семью. Там остались люди, которых она полюбила и которые полюбили ее. Если кто-нибудь в семье болен, она приходит и ухаживает за больным. Если болеет она, ухаживают за ней. Она часто бывает в семье, которая стала ей родной.

И вот в райсобес пришло письмо: «Мария К. получает пенсию, а сама прирабатывает у своих бывших хозяев — надо лишить ее пенсии».

Марию Александровну вызвали в райсобес. На квартиру пришел инспектор. Проверил — все жильцы говорят:

— Она в этой семье своя. Потому и ходит.

Но как ходит — бесплатно или за деньги? Доказательств-то нет. И вот идут новые и новые письма, теперь уже в горсобес. Автор (разумеется, анонимный) жалуется на нерадивость райсобеса и требует: расследуйте, накажите. «Сообщаю: во вторник гражданка К. вымыла своим бывшим хозяевам посуду. В субботу пришла ухаживать за своей бывшей хозяйкой, которая на бюллетене. В понедельник опять мыла посуду. Надо лишить ее пенсии».

Пришло письмо — нужно расследовать. Жильцы пишут подробное объяснение. Марию Александровну вызывают на комиссию. В комиссии много людей занятых, озабоченных, и все они пытаются разобраться: дружит Мария Александровна с семьей, где прожила шестнадцать лет, или подрабатывает там, надо лишить ее пенсии или не надо? Мария Александровна с недоумением спрашивает:

— Что же, если Татьяна Николаевна опять заболеет, мне не приходить? И вообще, что ли, не ходить?

— Ходите! — мужественно отвечают члены комиссии. И видимо, втайне соображают: кому теперь пожалуется на них анонимный автор? Кому он теперь напишет? А он будет писать и писать. Доказательств-то нет.

А бывает так, что доказательства бессчетны.

Есть в Москве завод, известный всей стране. На нем в отделе снабжения работает старшим товароведом Зинаида Степановна. В апреле 1961 года она направила Генеральному прокурору Союза большое заявление, в котором писала: «Я озабочена тем, что на нашем заводе образовалась база, торгующая металлом. Металл отпускается на сторону без нарядов… незаконные махинации… сфабрикованные документы. Директор завода и секретарь парткома зажимают мои жалобы». О начальнике отдела снабжения сказано, что он опытный авантюрист, прожженный демагог: «Рабочих и членов КПСС презирает, имеет затаенную злобу к партии и честным советским труженикам, проявляет мерзость к людям».

Жалобу переслали прокурору района с таким указанием: «Проверку поручите опытному следователю. Заявление находится на особом контроле в следственном управлении Прокуратуры СССР».

Заявление было тщательно проверено. «Факты» не подтвердились. И с этой минуты жалобы и заявления посыпались как из рога изобилия. Заявлениями Зинаиды Степановны занимались партийное бюро отдела металлоснабжения, заводской партийный комитет, три специальные комиссии парткома, парткомиссия при Московском Комитете партии, Госконтроль и т. д. и т. п. В проверку и расследования было втянуто около двухсот человек. Заявления были разные — иной раз две-три страницы, иной раз пятьдесят — шестьдесят, и на каждой странице — обвинения одно страшнее другого.

Можно ли сказать, что в жалобах Зинаиды Степановны нет ни слова правды? Нет, нельзя. К примеру: есть на заводе сверхнормативные остатки металла? Никто не спорит: есть. Все это знают, борются с этим, стараются сделать так, чтобы их не было. Но Зинаиде Степановне этого мало: ей нужно, чтоб непременно возникли страшные ярлыки: «незаконные махинации», «сфабрикованные документы», «авантюризм», «демагогия».

Ей ничего не стоит крикнуть человеку, который с ней не согласен: «Мерзавец!»

Так было, например, на состоявшемся недавно открытом партийном собрании, где коллектив потребовал увольнения Зинаиды Степановны. На собрании выступили двадцать восемь человек, и ни один не согласился с ней, ни один не взял ее под защиту. Все говорили, что работать с ней невозможно, что она незаслуженно оскорбляет людей грязными подозрениями и постоянно грозит поговорить о них «в другом месте».

— Как вы думаете, почему за вас никто не вступился? — спросила я у Зинаиды Степановны.

— Подкуплены! — был ответ.

Итак, три разрозненных случая: детский дом; одна семья; целый завод. Никто не умер. Но все отравлены. Слово — вещь серьезная. Оно и ранит и убивает. Оно может вселить в человека веру в свои силы, оно может лишить его всякой веры в себя. Подлое, клеветническое слово — камень, брошенный из-за угла. Это бесчестный поединок, в котором один вооружен, а другой хоть и вооружен правдой, но поначалу беззащитен: на него нападают трусливо, бьют в спину, он не знает, откуда ждать удара, а чаще всего попросту не ждет его.

Мышление человека, распространяющего клевету, не поддается здравому анализу, на первый взгляд оно необъяснимо. Ну, например, зачем утверждать, будто ковер украден, если так легко доказать, что это подарок? «Клевещи, что-нибудь да останется» — вот девиз этих людей. И они правы. След ковра прошел через десятилетие и еще не стерся: «Калабалин? Не помню, право, но был, был какой-то неприятный слух. Будьте с ним поосторожнее, о нем говорят что-то такое…»

Клеветники есть разные — по возрасту, внешности, характеру. Но у клеветников есть и особые приметы, которые их «роднят». Вы заметили, клеветники любят слово «якобы». Это, пожалуй, главное слово в их лексиконе. Любая истина в свете этого слова становится подозрительной. Он любит детей… якобы! Он честный человек. Якобы! Он заботится о людях. Как бы не так: якобы! Клеветник не верит, что можно остаться честным рядом с деньгами. Он не верит, что можно бескорыстно за кого-нибудь вступиться и без какой-либо личной заинтересованности кого-то разоблачить.

В газету часто приходят анонимные письма. Некоторые из них взывают о помощи. Они написаны людьми, которые боятся. Эти люди хотят восстановить справедливость, защитить честного человека, наказать подлеца. Но они боятся сделать это прямо. Я помню случай: маленькое, глухое село. Председатель сельсовета, который каждому, кто смеет поступить наперекор, угрожает: «Я тут самый главный! Если захочу, могу твою хату по полену растащить».

Никто не кинет камня в пожилую женщину, которая посылает в газету жалобу и не подписывает ее. У нее нет сил бороться с самодуром и пьяницей, но она хочет восстановить справедливость, и она пишет: «Приезжайте к нам. Помогите».

Но сейчас мы говорим не о старых, больных и зависимых людях, которые делают то, что в их силах. Тот, кто писал про домашнюю работницу Марию Александровну, не зависел от нее и ее не боялся. Но он не допускал мысли, что можно помогать кому-нибудь, не получая за это денег. Та же подозрительность движет и Зинаидой Степановной. К примеру: заведующий отделом металлоснабжения прежде работал на златоустинском заводе, а потом ушел оттуда. Зинаида Степановна не сомневается: значит, проворовался. После каждой расследованной жалобы ей объясняют, что она неправа. Она отдыхает некоторое время и с новыми силами принимается за новое заявление. «Печать призывает нас к критике и самокритике», — говорит она.