Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе - Дэвид Хоффман

Оперативная записка Толкачева была окрашена в грустные тона. Можно было понять, что он считает — конец уже близко. По поводу следующей встречи, запланированной на осень, он приписал: “Если она состоится и я все еще буду функционировать”, а также “если меня не раскроют к тому времени”{188}.

Вместе с оперативной запиской Толкачев приложил письмо, озаглавленное “Руководству Центра”, — это была его просьба о таблетке для суицида.

Он указывал, что их “отношения развивались не просто и не быстро”, напоминал о долгих задержках перед встречей с ЦРУ, о разногласиях по поводу оплаты и о том, что “почти все полтора года” он добивался таблетки от ЦРУ, “но всегда получал отказ”.

Толкачев также писал, что с тех пор, как он начал заниматься шпионажем, прошло несколько лет. “В течение этого времени, несмотря на то что у меня было много поводов приходить в уныние, я ни разу не отклонялся от намеченного плана. Я напоминаю вам обо всем этом, чтобы вы поняли, что у меня достаточно крепкие нервы. У меня достаточно терпения и самоконтроля, чтобы отложить использование средств самоубийства до последнего момента. Я настаиваю на том, чтобы средства самоубийства были переданы мне в ближайшем будущем, потому что ситуацию с моей безопасностью следует считать угрожающей”{189}.

Кроме того, напоминал Толкачев ЦРУ, причиной, по которой он затребовал так много документов, была необходимость отвечать на их вопросы. Затем он перечислил те “следы”, что оставила его разведывательная деятельность, и сказал, что его самоубийство помешает КГБ обнаружить эти следы. “Самоубийство, без всякого сомнения, позволит защитить работу, которую я начал, а именно позволит сохранить в тайне масштабы моей деятельности и методы, которыми я пользовался”.

Шли последние недели Гилшера в московской резидентуре, и он вместе с Гербером написал длинную телеграмму в штаб-квартиру с оценкой результатов операции. Они могли позволить себе передышку, поскольку Толкачев уезжал на лето в отпуск. В телеграмме, посланной 24 июня, они отметили, что Толкачев находится в “колоссальном напряжении и стрессе”, в ситуации “далеко не безопасной”. Они обрисовали несколько вариантов развития событий. “Утечки с нашей стороны представляют серьезную угрозу” и могут спровоцировать расследование, при “котором его быстро раскроют”, писали они. Или же его может изобличить рутинная проверка читательских требований. “Бдительный служащий первого отдела” может обратить внимание на слишком длинный список его запросов. Сорвать операцию может и “случайное обнаружение” того, как Толкачев выносит документы под пальто, или даже обнаружение некой системы в том, что он каждый день уходит домой в обед после того, как получил документы, — предупреждали они. Помимо всех этих “серьезных факторов”, грозящих безопасности Толкачева, “без сомнения, есть и другие”.

“Мы с тяжелым сердцем признаем, что мало что можем сделать, — писали они в штаб-квартиру. — Мы имеем дело с целеустремленным человеком, твердо намеренным нанести как можно больший ущерб советскому режиму. Он будет продолжать копировать секретные материалы, будь то из первого отдела или из закрытой библиотеки, и, вероятно, не отреагирует на наши призывы умерить активность”.

Имея в виду ситуацию с безопасностью, “можем ли мы реалистично ожидать, что операция будет продолжаться еще несколько лет?” — спрашивали Гербер и Гилшер. Они так не считали. Они писали: “Похоже, “Сфера” близок к выполнению плана выработки, который он предложил нам, а мы приняли”. Поэтому, говорили они, “критически важно” иметь “предельно четкую позицию” по поводу проделанной Толкачевым до сих пор работы и той разведывательной деятельности, которую он может выполнить в будущем. Что касается требований об эвакуации, Гилшер спрашивал у штаб-квартиры, какими могут оказаться последствия, если Толкачева больше не будет в Москве? Будет ли это огромной потерей? Гилшер напрямую предупреждал штаб-квартиру: “Операция не может продолжаться бесконечно долго”.

“Мрачное” — так Гилшер охарактеризовал письмо Толкачева с просьбой о таблетке для суицида. “Если Толкачева раскроют, — предупреждал он, — ему предстоит тяжелое разбирательство с органами безопасности, а затем он наверняка будет расстрелян. Поскольку смерть в случае провала неизбежна, “Сфере” следует предоставить выбор, чтобы он мог использовать “запрошенный предмет” и избавиться от мучений в руках властей”. Наличие таблетки “в случае крайней нужды” обеспечит Толкачеву “столь необходимую психологическую и моральную поддержку”. Гилшер вновь предупреждал штаб-квартиру, что “дополнительные задержки и отказы в “особом запросе” оттолкнут “Сферу” в критической фазе операции и могут привести к серьезным проблемам в работе с ним или даже к ее прекращению”{190}.

Хэтэуэй был согласен с этими доводами. В отличие от прошлого раза, когда Тернера просили дать добро на выдачу таблетки для суицида — тогдашний шеф “советского” отдела облек запрос в более обтекаемую форму, — Хэтэуэй не стал ходить вокруг да около. Он написал жесткий меморандум, приводивший аргументы начальника резидентуры и куратора. Предоставление Толкачеву L-таблетки будет “значительной психологической помощью для него”, писал Хэтэуэй, характеризуя Толкачева как “зрелого, разумного и осторожного человека”, который нуждается в “аварийном выходе” на случай, если КГБ его арестует{191}.

В июле Хэтэуэй ответил на более ранние вопросы московской резидентуры о ценности разведданных Толкачева. Он сказал, что даже если Толкачев покинет Советский Союз, “ценность его продукции не станет меньшей еще как минимум 8–10 лет”. Почему? Потому что комплексы вооружений, документацию по которым Толкачев уже выдал Соединенным Штатам, либо только вводятся в эксплуатацию, либо находятся в стадии проектирования, и заменить их нелегко. С другой стороны, если бы Толкачев продолжил свою шпионскую работу в Москве, отдача могла бы быть еще большей, поскольку год за годом через его стол проходили разработки все новых комплексов вооружений.

Потрясающая добыча Толкачева — документы, чертежи и диаграммы — в оригинальном, непереведенном виде была доступна лишь очень узкому кругу людей в Вашингтоне. Одним из них был помощник по специальным вопросам из ВВС, который на основе этой информации принимал решения об “остановке или переориентации” исследовательских и конструкторских программ армии США. Толкачев снабдил Соединенные Штаты “дорожной картой”, благодаря которой они знали, как найти слабое место и обойти два крайне важных советских комплекса вооружений — радары на земле для защиты от нападения и РЛС военных самолетов, позволявшие атаковать противника. Это было несравненное преимущество в гонке холодной войны. Хэтэуэй попросил ВВС США оценить хотя бы приблизительно, сколько стоит информация Толкачева. Могут ли они выразить в долларах, сколько сэкономили на разработках? Ответ был: “где-то в районе двух миллиардов долларов”, — сообщил Хэтэуэй Герберу. И это еще до того, как они ознакомились со 179 кассетами, которые Гилшер принес в портфеле Толкачева{192}.

Работа Толкачева стоила миллиарды.

Глава 10

Побег “Утопии”

Новый куратор Дэвид Ролф прибыл в Москву в июле 1979 года. В тот же день он поднялся на лифте на девятый этаж посольства США, прошел мимо охранников — морских пехотинцев — через канцелярию, а затем спустился по лестнице на седьмой этаж. Справа на лестничной площадке была дверь в политический отдел. Слева — дверь без опознавательных знаков, с кодовым замком. Ролф набрал код. За первой дверью он увидел вторую, похожую на вход в банковское хранилище. На ней был кодовый замок с комбинацией, но днем, когда внутри находились люди, эта дверь была открыта. Ролф пересек небольшой холл, миновав слева нишу, где стоял измельчитель для бумаг. Повернул направо и взялся за ручку еще одной двери. Ролф открыл ее и услышал, как с легким шипением, как из шлюзовой камеры, выходит воздух. Он вошел в квадратную комнату без окон, с низким потолком, похожую на коробку. Комната была экранирована с помощью слоя гофрированного металла и изолирована от стен посольства, чтобы не допустить прослушивания и любого проникновения. Это и была московская резидентура ЦРУ.

Дэвиду Ролфу был 31 год, и он был полон нетерпения. Это была его первая в ЦРУ зарубежная командировка, и он жаждал приступить к собственной операции — работать на улице, со своим агентом.

В одном конце резидентуры, за загородкой, находился тесный кабинет с письменным столом, сейфом и коротким столом для переговоров, за которым едва умещались оперативники. Там сидел начальник резидентуры. Оставшаяся часть помещения была забита столами оперативников, выстроившимися вдоль всех стен, печатными машинками и шкафами с кодовыми замками. На стенах висели карты Москвы. Одна большая карта была усеяна цветными пронумерованными точками, обозначавшими места встреч, подачи сигналов, тайников, и именами тех, кто за это отвечал. Из кассетного магнитофона лилась музыка. На досках были пришпилены последние телеграммы. Ролфа посадили за ближайший к кабинету резидента стол. У противоположной стены сидел Гилшер, работавший с Толкачевым. Гилшер всегда имел солидный вид, на работу он часто надевал блейзер с галстуком. “Гилшер вечно выглядел как президент”, — вспоминал один из его коллег. Ролф и молодые оперативники, напротив, часто появлялись на работе в джинсах, если не должны были заниматься посольской работой, которая была их прикрытием. Поначалу Гилшер показался Ролфу несколько чопорным и официальным, но это впечатление исчезло, как только он увидел Гилшера в деле. Он был целиком поглощен своей работой с Толкачевым и часто после встреч, несмотря на неудобства, усталость и напряжение, возвращался в резидентуру, чтобы подробно изложить все, что сказал агент. Когда Гилшер рассказывал, Ролф сосредоточенно слушал. Тут было чему поучиться.