Каменный венок - Федор Кнорре

Меня втискивают в уголок и обо мне позабывают. Мы едем. Кроме меня в машине двое выпивших в разной, но вполне пристойной степени, солидных мужчин, жена одного из них, только чуть захмелевшая, и каменный, ничего не слышащий, отсутствующий, ни разу не обернувшийся шофер, вообще, видимо, полностью выключенный из внутреннего мира машины.

Это я вскоре поняла по разговорам, какие, конечно, не могли бы вестись при постороннем. Я-то не в счет. Меня они, наверное, принимают за незначительную родственницу с периферии и внимание Володи ко мне оценивают как проявление чуткости, деликатности именно к никому по-настоящему не нужному человеку, которого грех обидеть.

Машина выезжает на асфальт, ровно шумит мотор, ветер треплет занавесочки, дует в лицо, и сидящие рядом со мной двое, лениво поддакивая друг другу, всю дорогу говорят-говорят, похваливают с сомнительной усмешкой, порицают с уважением, завидуют с показным презрением.

Я присутствую при их разговоре, как родственник больного, подслушивающий разговор медиков после какой-нибудь операции или консилиума.

Разговор совершенно специальный, я не понимаю и половины из того, что они говорят.

Я уже знаю, что никаких именин сегодня не было. Отмечалось совсем другое событие, какое-то очень удачное для Володи, они так и не говорят какое. Только с двусмысленным восторгом: "Да-а, это называется: ход конем!", "Пропуделял Терентий!", "Забодали!" - и тому подобное.

Они разговаривают при мне без стеснения, как будто я иностранка, ни слова не понимающая на их языке. Как ни смешно, это близко к истине.

Картина рисуется мне по их еле понятному разговору, конечно, очень туманная, даже фантастическая. Представляется мне громадное здание, я его иногда видела проездом, на площади, зная, что где-то, на одном из этажей, кажется, работает Володя, и оно теперь представляется громадным, сложным механизмом вроде башенных часов, и я присутствую при техническом разговоре тонких специалистов, разбирающихся во всех подробностях его устройства и условиях исправного действия.

Механизм этот безусловно очень полезный и необходимый, но, странным образом, мне кажется, что вовсе не полезность действия его занимает и служит предметом разговора этих людей.

Этот вопрос для них решен был, наверное, когда-то давным-давно и теперь остался в далеком отдалении комсомольской юности, институтских проектов, первых захватывающих восторгов и страхов ответственной должности, - и им больше к этому нечего возвращаться. Теперь их как бы занимает только та внутренняя жизнь, которая самостоятельно идет среди этих зубчатых больших, малых и малюсеньких колес, пружин и приводов громадного механизма.

И это празднование на даче вовсе не означает, что какие-то добрые новаторы одолели злых консерваторов, как показывают в театре, или, наоборот, выиграли консерваторы, - скорее всего, ничего в работе механизма не изменится, не станут быстрее ходить поезда, меньше простаивать вагоны, перевозить больше грузов, и пассажирам не станет мягче сидеть в вагонах. Вся эта победа, этот сдвиг имеет значение только для тех, кто живет интересами самого механизма, и именно тем он так и волнует и радует этих людей.

Меня высаживают на площади, и они уезжают, не прерывая разговора, который, наверное, им никогда не надоест.

Я вовсе не уверена, что вот все так я и думала во время их разговора. Скорее, это все сложилось вместе - то, что я знала прежде, что ожидала услышать и что подтверждало мои предположения. Мои невеселые ожидания.

Я иду потихоньку к дому и почему-то вспоминаю - первые годы и "Правду", где каждый день печаталась сводка: "Сегодня в Петроград прибыло четыре вагона хлеба. На карточки будет выдаваться..." и так далее. И мы радовались, когда было шесть вагонов, и мрачнели, когда только два и сразу падала норма выдачи... Не в том дело, что хлеба тогда было мало, а теперь много. А в том, что машинисты, и дежурные, и грузчики, и стрелки охраны, и шоферы грузовиков чувствовали самую прямую, кровную, очевидную связь этой сводки и своей работы с тем кусочком сырого карточного хлеба, к которому жадно наутро протянутся детские руки...

Зачем я ездила? Ничего я не ждала, и ничего не случилось. Человек как человек. И жизнь его как жизнь, наверное... А что-то нехорошо. И грустно что-то, хотя уж до того мне все чужое, чужей чужого. Ну, мимо!..

...Из Москвы я уезжаю под дождем.

Поезд, еле двигаясь, медленно, все медленнее подполз и стал у платформы под проливным дождем.

Объявили посадку. Выскочили из дверей вокзала и побежали, высоко подпрыгивая, разбрызгивая на мокрой платформе лужи, лохматые парни без шапок, с разноцветными рюкзаками, изрезанными блестящими молниями.

Хлынула озабоченная, торопливая толпа обгоняющих друг друга пассажиров с тяжелыми чемоданами, ребятами, никак не поспевающими за взрослыми.

Отставая от всех, я медленно шла вдоль длинной цепи вагонов, читая номера. Несколько раз опускала на землю чемодан, перехватывала его другой рукой, прежде чем двинуться дальше.

Проводник, проверив мой билет, терпеливо, но очень неодобрительно наблюдал за тем, как я неуклюже взбираюсь на площадку: в три приема, стукаясь о каждую ступеньку чемоданом. Едва вытянула его наверх за осклизлую мокрую ручку.

Отыскала свое место в многолюдном вагоне и сразу вышла, вытирая платком мокрые ладони, в коридор и, уткнувшись лбом в забрызганное стекло, стала смотреть на платформу.

У меня перед глазами возникают все новые дождевые капли, ползут по запыленному стеклу, оставляя извилистый след, и я уже едва различаю двери у выхода на платформу.

Никто не пришел провожать. Никто не должен был прийти меня провожать. Я стою у окна просто для того, чтобы своими глазами увидеть и убедиться: да, действительно, никто не пришел!

Вот поезд мягко дрогнул. Вокзал чуть сдвинулся с места и стал уходить за правый обрез окна. Капли на стекле точно ожили, задрожали. Все быстрее побежала и вдруг разом оборвалась платформа. За окном на минуту даже посветлело, как будто городской вокзальный дождь остался позади и начался какой-то другой - загородный.

Сквозь редкие деревья перелесков зачернели заливаемые дождем безлюдные по весне дачи с редкими огоньками.

Зажгли свет, уже наладилась вагонная жизнь, пошли разговоры, позвякивание ложечек в стаканах, запахло подкопченной колбасой, сдобным хлебом, громко шуршит грубая оберточная бумага.

За моей спиной я слышу, как отвечает кому-то соседка, прихлебывая, с полным ртом, невнятно, но так, чтоб я могла и услышать, если пожелаю:

- Особого приглашения не будет. Чай всем предлагали!

За окном уже черным-черно, только от вагонных окоп бежит по мокрой траве цепочка световых квадратов, ныряя в овражки, взлетая на пригорки. Вагон на бегу погромыхивает, пол покачивается под ногами, и больше не слышно разговоров.

Ночь. Тонко, беспрерывно звенит одна забытая в пустом стакане ложечка.

Наконец я одна. Мне сегодня особенно не хочется, чтоб чужие меня разглядывали. Тогда я сама начинаю видеть себя их глазами, и это не очень-то приятно и немножко мешает мне.

Только сейчас, когда меня никто не видит, я становлюсь сама собой. Никто не мешает, я одна среди спящих, в уединении своей нижней полки, в полутьме, в тени, под навесом верхней полки.

Мне все ново и интересно сейчас, и я думать не хочу о сне - ведь началось и идет мое путешествие. Поезд отошел под дождем от "нашего" вокзала и вот идет теперь, и грустно, и сладко подумать - поезд идет к морю!

Глухой ночью он остановился у какой-то станции, и, как только затих стук колес и скрип вагонов, сразу стало слышно, что дождь все еще шумит по крышам вагонов со всех сторон, далеко вокруг, наверное на сотни километров. Началась, идет еще одна весна в моей жизни.

Сколько у меня их было? Не вспомнить. Некоторые считают, что в каждом году ровно 365 дней. Не знаю. Возможно. У меня никогда не хватало терпения проверить.

Помню только, что бывали очень коротенькие годы, пустые, бесследно скользнувшие в памяти. И вдруг, вспыхнув, остановившийся на месте бесконечный День. Или один час!.. Целые годы, все целиком - унылая вереница темных декабрей, без единого мая, и потом вдруг долгий, мягким негаснущим солнцем светящий вот до сегодняшнего моего дня - апрель.

И вот сейчас, целую жизнь спустя, за окнами вагона шумит еще один апрель, торопливо стучат колеса под полом, яростно дышит паровоз где-то впереди, пробивая дорогу сквозь дождевую тьму. Гулко прогремел мост через речку, над которой мы пронеслись. Никогда я не видела этой речки, этого моста и никогда не увижу - просто пронеслись!

Я лежу и тихо думаю об этой речке. О речках, об апрелях и дождях моей жизни.

Убаюкивающее покачивание, мотание полки с маленькой железнодорожной подушкой под головой, это удивительное одновременное ощущение покоя и движения: ничего не делаешь, лежишь, укрытая от всех тенью верхней полки, в полуосвещенном вагоне и ни минуты не остаешься на месте - стремительно мчишься сквозь ночь и дождь, к цели, приближаясь к морю.