Убийство на Аппиевой дороге (ЛП) - Сейлор Стивен

- То есть…

- То есть Великий. Так я его называю, и так он хочет, чтобы его называли.

- Ясно. И что же Великий…

- Великий хочет, чтобы ты оказал ему честь быть его гостем при первой возможности.

- Сейчас?

- Если только ты не можешь отправиться к нему ещё раньше.

- Давус!

- Да, господин.

- Передай госпоже, что я снова ухожу по делу. Вернее всего, на этот раз я буду за городом.

- Мне пойти с тобой, господин?

Я вопросительно взглянул на великана, которого про себя прозвал Детское Лицо. Тот улыбнулся.

- У меня тут целая армия телохранителей.

- Где же они?

- Ждут возле Спуска. Я подумал, что незачем беспокоить твоих соседей, загромождая улицу.

- Ты осмотрительнее некоторых посетителей, что побывали у меня сегодня.

- Благодарю.

- Эко, ты со мной?

- Конечно, папа. – Эко, так же, как и я, никогда прежде не разговаривал с Великим.

- Идём, - кивнул я Детскому Лицу, внезапно почувствовав, что меня замутило, и прекрасно зная, что повар Цицерона в этом не виноват.

В третий раз за день я вышел из дому, вспоминая старую этрусскую пословицу.

Только это был уже не ливень, а потоп.

Глава 12

Закон запрещает командующему армией находиться в Риме. Помпей считался командующим, хотя армия его находилась в Испании, а сам он жил на своей вилле на холме Пинчио недалеко от Родниковых ворот[6], сочтя за лучшее поручить командование своим верным помощникам, дабы в это тревожное время не удаляться от Рима и следить за политическим кризисом. Всё же в Риме Помпей появиться не мог, поэтому Рим шёл к Помпею – как толпа клодиан в ночь после поджога курии; как Милон, тщетно пытавшийся заручиться его поддержкой; как мы с Эко в этот холодный февральский день.

Поджидавшие у начала Спуска телохранители сомкнулись вокруг нас черепахой. Мы спустились на Форум, пересекли его и вышли через Родниковые ворота. Формально Рим оканчивался за городскими стенами; на самом же деле застройка тянулась и за городской чертой. По мере того, как мы продвигались по Фламиниевой дороге, здания становились всё меньше и попадались всё реже, и довольно скоро мы оказались на открытом пространстве. Слева виднелись палатки для голосования; впереди справа – высокие ворота, охраняемые двумя стражниками, поспешившими открыть их при нашем приближении.

По вымощенной дорожке, петляющей между садовыми террасами, выглядевшими убого и неприветливо в это время года, мы двинулись вверх по склону. Тут и там сквозь голые ветви виднелись каменные и бронзовые скульптуры. Маленький пруд украшала скульптура лебедя – возможно, то был Юпитер, явившийся Леде. Другая скульптура изображала мальчика-раба – присев на низкую стену, он вытаскивал из ноги занозу. Выкрашен он был столь искусно, что я принял бы его за живого ребёнка, не будь он совершенно наг в этот холодный день. Чуть выше по склону в каменной нише я заметил статую Приапа, бога садов и полей, покровителя всего растущего; он сладострастно улыбался, а конец его стоящего, размером с него самого, фаллоса блестел, отполированный множеством прикосновений.

Наконец мы подошли к самой вилле и очутились перед двустворчатыми, окованными бронзой дверями, которые охраняли вооружённые гладиаторы. Здесь Детское Лицо велел нам ждать, а сам вошёл в дом.

Эко потянул меня за рукав. Я обернулся спросить, в чём дело, но понял всё без слов: от открывшегося вида захватывало дух. Дорожка, по которой мы поднялись, и сама Фламиниева дорога были скрыты за деревьями; но Марсово поле лежало перед нами, как на ладони. Некогда служившее местом военных учений, состязаний атлетов и народных собраний, оно уже на моей памяти было почти целиком застроено дешёвыми доходными домами и складами. Над всем возвышался грандиозный комплекс, построенный Помпеем два года назад, в его консульство: залы для собраний, галереи, сады и первый в Риме постоянный театр. А ещё дальше, словно локтевой сгиб гигантской руки – излучина Тибра, дальний берег которого с утопающими в садах виллами был почти полностью скрыт густым речным туманом. Там была и вилла Клодии, где, как говорят, юноши из высшего общества плавали нагими ради развлечения хозяйки. Пейзаж напоминал картину, выполненную в зимних тонах: ржаво-красном, серо-зелёном, ослепительно белом и ярко-голубом.

Эко снова потянул меня за рукав и кивком указал на юг. Здание виллы скрывало город: видны были лишь храмы на Капитолийском холме и то, что находилось за ним; где-то совсем далеко, должно быть, на Авентине, столб дыма подымался в небо, подобно высоченной мраморной колонне. Разглядеть, что творится у её подножия, с такого расстояния было невозможно.

Что должен был чувствовать человек, изо дня в день глядя на Рим сверху вниз? Делался ли он отстранённым, равнодушным к судьбам людей там, внизу? Или же напротив, ежедневное зрелище горящего города заставляло его острее чувствовать гибельность хаоса?

Размышления мои были прерваны тяжёлым лязгом открывающихся дверей. На пороге появился Детское Лицо. Вид у него был довольно хмурый.

- Великий ждёт вас.

Наверно, предстоящая встреча с Помпеем совершенно выбила меня из колеи, потому что позднее, когда Бетесда расспрашивала меня об убранстве дома, я, как ни старался, ничего не мог вспомнить. В памяти осталось лишь ощущение страшной сухости во рту и чувство, будто сердце вот-вот выскочит из груди.

Мы прошли через переднюю и атриум, поднялись по винтовой лестнице и очутились в угловой комнате с множеством окон и балконом, находившейся, по-видимому, в юго-западной части дома. Ставни были распахнуты, занавески раздвинуты, так что весь город был как на ладони. К столбу дыма на Капитолии добавились ещё два, левее и ближе: горело то ли на Эсквилине, то ли в Субуре. Помпей стоял у окна спиной к нам и глядел на город – высокий, широкоплечий, несколько огрузневший, с непокорной густой шевелюрой. На нём был просторный плащ изумрудно зелёного цвета; пальцы заложенных за спину рук нервно сжимались и разжимались.

Заслышав наши шаги, он обернулся. Детское Лицо тихонько шагнул в угол и замер там. Через окно, выходящее на балкон, я заметил тень ещё одного телохранителя.

Помпей был ровесник Цицерона – следовательно, несколькими годами моложе меня. Я мимоходом позавидовал отсутствию у него морщин – и порадовался, что у меня нет такого тройного подбородка. Мелькнула мысль, что Помпей, должно быть, из тех, кто начинает много есть, когда нервничает. Пока командование действующей армией не оставляло ему времени для рефлексий, он был в форме. Теперь же, уединившись на своей вилле и приняв на себя такой груз ответственности, он и сам огрузнел.

Впрочем, в тот момент мне было не до каламбуров. Сейчас мне предстояло иметь дело не с Клодией или Фульвией, которые, при всей своей загадочности и изворотливости были уязвимы просто потому, что были женщинами; и не с Цицероном или Целием, которых я хорошо знал и позволял себе поддразнивать, не заходя, впрочем, слишком далеко. Мне предстояло иметь дело с Помпеем.

Когда он был молод, поэты воспевали его красоту. Благодаря густым вьющимся волосам, широкому разлёту бровей и орлиному носу молодого полководца назвали новым Александром ещё прежде, чем он проявил себя на деле, подтвердив справедливость таких восхвалений. В молодости ему было свойственно безмятежное, чуточку мечтательное выражение, точно сознание того, что ему суждено стать великим, наполняло его уверенностью и при этом делало несколько отчуждённым. Единственным недостатком его лица была, пожалуй, некоторая излишняя округлость щёк и полнота губ. В зависимости от освещения это можно было принять либо за признак чувственности, либо за обычную приятную полноту, спутницу молодости и несокрушимого здоровья.

С годами в лице его добавилось округлости, орлиный нос сделался мясистым. Буйные локоны он остриг, как и подобает человеку зрелого возраста. Улыбка стала менее чувственной, более самодовольной. Словно с обретением величия и власти Помпей, решив, что теперь уже не так нуждается в привлекательной внешности, сбросил наряд располагающей к себе юности.