Грань - Фло Ренцен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты чего, мам Лиль?.. — спрашиваю обескураженно.
— Как ты могла не позвать отца на — что это у нас сегодня такое?!..
— Мам Лиль, да он забыл уже…
— Хватит уже мне эти «мам Лиль» да «мам Лиль»!!! Ты специалист, такой ответственный работник, такими строительствами руководишь… Даже… знакомый твой остепенился…
И мама заметила, правда, поздно.
— И ты ни во что не посвящаешь твоего отца! Что это за ложная скромность?!.. Он вполне мог бы также порадоваться успехам его дочери. Или ты считаешь, он недостоин того, чтобы показывать ему твои достижения?
Мамины слова, ее лицо и жесты — все колючее, сердитое. Но, как мне кажется, впервые совсем не слышу в ее голосе никакой досады на отца.
— Можешь считать что угодно, но при всей нашей с ним предыстории отец твой — достойный человек.
— Я ни на мгновение в этом не сомневалась, — улыбаюсь я маме — я уже говорила, что не могу на нее сердиться, а если могу, то совсем недолго?.. — И знаешь, почему? За недостойного ты бы ни за что не вышла.
Мама неожиданно прыскает со смеху: — Да уж… — и мы снова чокаемся.
Шампанское тает на глазах, вернее, на языке. Становится совсем мило и уютно, даже озорно как-то. Неужели мы с мамой пьяные уже?..
Не иначе как, потому что — вот я же говорю, черт снова тянет меня за язык, и я выбулькиваю на очередном глотке шампанского:
— Мам Лиль, за что ты полюбила папу?..
Будто я давно уже хотела у нее спросить и теперь вопрос этот прямо кипит и пенится из меня наружу, да так, что мочи нет…
Когда об этом спрашивают девочки помоложе моего, матери подсознательно чувствуют в этом вопросе другой вопрос, глубинный: если полюбила, значит хотела меня, значит, и меня любишь — и правильно делают. А моя мама так и подавно мудрая женщина, я же говорила.
Лицо у мамы просветляется, ее удивительные глаза становятся необычайно нежными, а улыбка — ласковой:
— Не в этом вопрос, Катюш.
— А в чем?
Мама серьезнеет и поясняет просто и деловито:
— В том, за что твой папа полюбил меня.
Не подлежит сомнению, конечно, от кого из них в те далекие времена исходила инициатива.
— А он тебе сразу понравился?
Мама отпивает еще глоток:
— Ну, в общем-то да.
Они уже столько лет не вместе и столько всего между ними позатерлось. Наверно, мама теперь спокойно вспоминает их знакомство и первую пору влюбленности.
— Чем?
— Решительностью. И еще он так красиво пел песни узбекской эстрады, от которых тогда помирал весь Советский Союз.
— Да, это аргумент, — соглашаюсь серьезно. Ни я, ни мама не умеем петь, но музыку любим.
— И — не поверишь — когда-то твоей отец довольно стильно одевался и следил за собой. А вот я… нравилась ему…
— …потому что не могла не понравиться, — улыбаюсь я.
— Ну — явно не потому, что была хорошей хозяйкой.
— Просто у папы другие вкусы в еде, — пытаюсь возразить.
Но мама уже не улыбается в ответ:
— Ему нравилось, что со мной возиться не нужно было. Когда-то он этого не выносил. И еще… до твоего отца за мной ухаживали парни… Видимо, ты действительно права и за мной по тем-то временам сложно было не ухаживать.
— Мам Лиль… — спрашиваю просто, — …а сейчас за тобой ухаживают?.. Ну, может, коллеги, там…
— Вот что за ерунду ты несешь! — и смеется, и сердится мама. — Они ж или женатые все, или молодые слишком. Да как будто я бы стала крутить романы в школе, у всех на виду! Становиться притчей во языцех! Думай, пожалуйста, что говоришь!
Но мне кажется, что мама, пусть и неосознанно, скрывает что-то или недосказывает. Поэтому я серьезно прошу ее:
— Но ты ведь мне расскажешь, если что-чего?..
— Да ну их всех! Вот взять, к примеру, моих ухажеров в молодости. Они были разные, но знаешь, что их объединяло? Все они, как один, удивлялись моему выбору профессии. Математика, мол? Опасливо так, недоверчиво. Это ж я потом только на педагога пошла. А они как будто сомневались, гожусь ли я, недоумевали, зачем мне это. Удивлялись.
— Отец не удивлялся?
— Отец не удивлялся. Мне кажется, за это я влюбилась в него.
У меня мурашки по коже. Меня знобит от этой необыкновенной любви, вдребезги разбившейся.
Припоминаю, как когда-то воображала концом света наши с Михой разбегачки, память из-за них теряла, и мне становится почти неловко. Теперь меня знобит от этой малознакомой женщины, шикарной женщины, которая небрежно и изящно потягивает шампанское из бокала, смотрит куда-то в глубину далеких лет и говорит со мной, как с «большой» и даже немножечко, как с не родной. Этой женщины, которая вообще-то моя мама.
— Он удивлялся только, если я чего-то НЕ достигала, НЕ добивалась. Будто он всегда был во мне уверен. Причем… — мама снова делает небольшой глоток, потом отставляет бокал краешком от себя, держа его двумя пальцами за ножку, — …даже в той его удивленности была столь присущая ему отвлеченность… Объективность, которая могла служить таким невероятным мотиватором, — мама поворачивается и смотрит прямо на меня: — и служила им. Тогда мне казалось, я стараюсь ради себя, когда в Узбекистане стала завучем, когда здесь, в Берлине не удовлетворилась тем, чтобы просто быть женой доцента, ну, на худой конец, его лаборантом или секретарем — пошла на курсы языка, которые он… твой отец терпеть не мог. Потом отучилась заново. С нуля. Но я старалась не ради себя и, — мама даже не запинается, — не ради тебя. Я старалась для него. И благодаря ему. Я знала, что он оценит. И он оценил. Он всегда ценил меня.
И мама допивает шампанское.
— Мамочка… — немедленно подливаю ей я, а сама чуть ли не трясусь, — ты до сих пор любишь папу?..
— С чего ты взяла? — строго, почти надменно произносит мама и в два залпа осушает новый бокал. — Я этого не говорила. Я лишь объясняла, чего твой отец делал путного в жизни, когда мы с ним были вместе — только и всего. Он, конечно, и другие путные вещи делал.
Но это было главным, думаю.
Мне до отчаянной боли хочется спросить:
«Ты ведь хотела от него того мальчика? Хотела, чтоб он был на него похож? И ты сильно расстроилась, когда мальчик не случился, а за ним случилась я?»
Не спрашиваю и не спрошу никогда.
— И никогда
