Гадкие лебеди кордебалета - Бьюкенен Кэти Мари

Он продолжает свой рассказ, как Безенго только засмеялась в ответ на их угрозы и хлестнула его грязной тряпкой. Сказала, что ее мужу до этого нет никакого дела и платить она не станет. Говорите ему все что угодно. Плеснула им немного коньяка и стала вытирать стойку. Пьер Жиль грохнул по столу кулаком и долго ругался. Дескать, не за глотком же какой-то бурды они потащились аж в Монтрёй. Он, мол, знает, где тут стоит несгораемый шкаф.

— Эта старая сука мне нисколько не нравилась, — говорит Эмиль. — Но нельзя же грабить женщину, которая только что налила тебе выпить?

Он допил коньяк и собрался уходить. А Пьер Жиль никак не мог успокоиться и называл Эмиля тряпкой.

Охранник снова приблизился, и мы оба выпрямились и отодвинулись от решетки. Когда тот проходит мимо, Эмиль начинает качаться на стуле.

— Жиль сказал, что это будет просто… — он смотрит в потолок.

— Шантаж?

Он снова садится прямо.

— Ну да, шантаж. Я бы никогда не пошел с ним, если бы знал, что у него с собой нож. Клянусь, Антуанетта, это он убил.

Я киваю и чувствую, как расслабляются руки, плотно прижатые к бокам.

— Я тебе верю.

Впервые за все время я вижу слезы в глазах Эмиля Абади. Где-то в горле у него рождается странный всхлип — с таким звуком распахивается окно, — и он вытирает глаза ладонью.

— Антуанетта, ты все, что у меня есть.

Я хочу его ободрить, хочу сказать, что суд выслушивает обе стороны, что там сидят умные люди, которые должны докопаться до истины, но я понимаю, что его не зря посадили вместе с мясником с рю Фландр и итальянцем, который заколол своего брата. Хотя дверь за мной плотно закрыта, я чувствую ледяное дуновение.

Эмиль трет лоб, качает головой, закрывает глаза.

— Когда нас сюда вели, Жиль шел передо мной вместе с инспектором. И инспектор сказал ему„, громко так, чтобы я точно услышал: «Я знаю, Жиль, что ты честный парень. Не мог ты никого убить. Это все Абади. Расскажи нам всю правду. А мы учтем твое признание, будь спокоен».

За спиной я слышу металлический скрежет. Ключ поворачивается в замке. Охранник, который привел меня сюда, бросает:

— Ваши тридцать минут закончились.

— Я же только что сел, — говорит Эмиль из-за двух решеток.

Охранник ухмыляется и складывает руки на пухлой груди.

— А нечего было курить.

Тюремщик хватает меня за руку и заставляет встать.

— Антуанетта, а завтра ты придешь?

Завтра воскресенье, и я уже договорилась с охранниками, что буду приходить каждое воскресенье. Я киваю и оглядываюсь, выходя из камеры.

— Завтра.

Я успеваю отойти шагов на десять, когда Эмиль кричит:

— Все, что у меня есть!

Я хватаюсь за сердце. Он доверяет мне, любит меня сильнее всех на свете!

Охранник отпускает меня.

— А ты знаешь, что он пойдет на гильотину?

Я собираю во рту слюну и плюю ему на начищенный сапог. Жестокий удар — и я падаю. Стоя на коленях, держусь за ребра и с трудом хватаю ртом воздух.

Мари

Я чувствую себя самым ничтожным созданием в мире. Плечом толкаю дверь в танцевальное фойе и проскальзываю туда, куда допускаются только постоянные посетители Оперы и лучшие из балерин, которыми эти завсегдатаи восхищаются. Крыскам там нет места. Нам не дают попробовать этой жизни.

Но сегодня — другое дело. Я стою посереди зала, вытянув шею, и медленно вожу ногой по блестящему паркету. Наверняка все девушки, которые уже разминаются у станка, вели себя так же, когда впервые увидели эту роскошь. Потолок расписан ангелочками, цветами и завитушками и украшен лепниной. Золотые стены сияют, везде стоят бархатные банкетки. Хрустальная люстра рассыпает блики. Она опоясана цепочкой медальонов с портретами этуалей. Заслужу ли я когда-нибудь такой портрет? Этот вопрос задает себе сейчас каждая из нас. Именно поэтому мы собрались здесь и ожидаем, когда произнесут наши имена. Нас вызывают по одной и дарят мгновение на сцене, шанс доказать, что мы умеем порхать и парить над землей, возможность показать свое изящество и грацию.

Мамаши крутятся вокруг своих дочерей, взбивая попышнее тарлатаны пачек. Пачки новые, куплены по пятнадцать франков. Яркие кушаки стоят еще шесть. Последние отложенные су ушли на шелковые цветы. Огромное, во всю стену, зеркало отражает все это. Я смотрю на себя — обезьянье лицо, волосы, которые Антуанетта не удосужилась причесать. Жалкий червяк среди персиков. Только туфли у меня новые да алый кушак, который Антуанетта подарила Шарлотте. Мне пришлось чуть ли не вымаливать его с утра. Почему она такая неблагодарная? Неужели она забыла о работе в пекарне, о багетах, о ведрах воды, которую я таскаю? Да и старшей сестре, похоже, все равно. Когда я улучила момент и напомнила, как важен для меня сегодняшний день, Антуанетта только рассеянно потерла лоб.

Господи, надо было причесать тебя сегодня. Но уже поздно.

Да, она начала забывать о всяких мелочах. Она больше не спрашивает, как я себя чувствую, как у меня получается аллегро, как ведет себя Бланш. Но не вспомнить даже о моем экзамене? Это уже ни в какие рамки!

Она встала между мной и Шарлоттой, пока та пыталась спрятать кушак за спиной. Положила руки мне на плечи и сказала:

— Пусть музыка наполнит тебя. Пусть она унесет страх. Ты готова, сестренка. Конечно, готова.

Потом она повернулась и уставилась на Шарлотту.

— У тебя есть одна секунда, чтобы отдать кушак Мари. Иначе я его разорву.

Я говорю Люсиль, что у нее самые красивые цветы, Иле — что у нее кушак цвета точь-в-точь как лепестки вишни, Перо — что белая пачка подчеркивает, какая у нее светлая кожа. Они в ответ говорят, что хотели бы иметь такую гибкую спину, как у меня, что у нас точно будут спрашивать фуэте-ан-турнан, а мои лучше всех. Бланш крепко обнимает меня, а я смотрю ей в глаза и говорю:

— Скоро мы будем на сцене вместе.

Мы по очереди касаемся столбика, удерживающего станок. Вдруг он железный под позолотой? Мы сегодня тоже как будто позолоченные.

Мадам Доминик рассказала нам, как все пройдет: каждая из нас будет стоять одна на сцене Оперы и ждать задание от месье Плюка. Он будет сидеть в первом ряду партера, рядом с месье Вокорбеем, директором Оперы, и месье Мерантом, балетмейстером.

Она сама вместе с мадам Теодор сядет прямо за ними, во втором ряду. Еще дальше, в ложах, расположатся постоянные посетители и старшие танцовщицы, которым захотелось посмотреть на экзамен. А еще матери, которые будут скрещивать пальцы, сжимать висящие на шее крестики, позабыв наконец о своем вязании. Придут все матери, кроме моей. Я этому рада. Иначе мне пришлось бы бояться, что маман что-нибудь крикнет, когда я выйду на сцену, или решит покрутить задницей перед месье Плюком, или просто будет грубить окружающим и кудахтать, как курица.

Месье Плюк будет называть движения в темпе адажио, то есть медленные, — например, встать на пальцы одной ноги на шестнадцать тактов и сделать грацд ронд де жамб ан лер. Пианист будет сидеть в оркестровой яме. То есть аккомпанемент будет зависеть от того, кто даже не видит, не споткнулась ли девушка, не мечтает ли она, чтобы это адажио быстрее закончилось, пока она не успела упасть. Этой части я не боюсь. Мадам Доминик говорит, что я гибкая, как веточка, а равновесие держу, как отлаженный механизм. В ужас меня приводят мысли о комбинациях в темпе аллегро. Нужно взлетать, сводить ноги в воздухе, скользить по полу, снова взлетать, бить пальцами в колено, приземляться в пятую позицию да еще поставить назад правильную ногу. Еще и еще раз. Голова кругом идет. Плечи сами дергаются вверх. Так получается каждый раз, когда я задумываюсь о ногах. Мадам Доминик стучит своей тростью о пол. «Два антраша! — сказала она позавчера, подняв два пальца, как будто мне так понятнее. — Одна глиссада. Одна. А потом соте де ша». Она кивнула скрипачу, чтобы он снова заиграл, и отвернулась, глядя на другую девушку. Но запомнить па — это еще не все. «У каждого па должен быть характер. Что-то, что выделяет твой танец из других, — говорила мадам Доминик, — только так можно попасть в кордебалет».