Времена не выбирают… - Александр Кушнер

Это принято, чуть захмелев,

И смеемся, и так это нравится всем,

Только Лермонтов: «Чур, – говорит, – без поэм!

Без поэм и вступления в Леф!»

А туда, где сидит Председатель, взглянуть…

Но, свалившись на стол с лепестка,

Жук пускается в долгий по скатерти путь…

Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,

Кто-то бедного ловит жука.

И так хочется мне посмотреть хоть разок

На того, кто… Но тень всякий раз

Заслоняет его или чей-то висок,

И последняя ласточка наискосок

Пронеслась, чуть не врезавшись в нас…

Последний поэт

Оно шумит перед скалой Левкада…

Е. Баратынский

Что ни поэт – то последний. Потом

Вдруг выясняется, что предпоследний,

Что поднимается на волнолом

Вал, как бы прятавшийся за соседний,

С выгнутым гребнем и пенным хвостом.

Стой! Не бросайся с Левкадской скалы.

Взгляд задержи на какой-нибудь вещи:

Стулья есть гнутые, книги, столы,

Буря дохнет – и листочек трепещет,

Нашей ища на ветру похвалы.

Больше в присыпанной снегом стране

Нечего делать певцу с инструментом

Струнным. Сбылось, что приснилось во сне

Сумрачном: будем с партнером, с агентом

Курс обсуждать, говорить о зерне.

Я не гожусь для железных забот.

Он не годится. Мы все не подходим.

То-то ни с места наш парусный флот

В век, обнаруживший смысл в пароходе:

Крым за полдня, закипев, обогнет.

На конференции по мировой

Лирике, к Темзе припавшей и Тибру,

Я, вспоминая огни над Невой

Парные, сопротивлялся верлибру.

О, со скалы не бросайся, постой!

Кроме живой, что змеится, клубясь,

В бедном отечестве, стыд многолетний,

Есть еще очередь – прочная связь:

«Я», – говорю на вопрос: кто последний?

Друг, не печалься, за мной становясь.

«Я посетил приют холодный твой вблизи…»

«Я посетил тебя, пленительная сень…»

Е. Баратынский

Я посетил приют холодный твой вблизи

Могил товарищей твоих по русской музе,

Вне дат каких-либо, так просто, не в связи

Ни с чем, – задумчивый, ты не питал иллюзий

И не одобрил бы меня,

Сказать спешащего, что камень твой надгробный

Мне мнится мыслящим в холодном блеске дня,

Многоступенчатый, как ямб твой разностопный.

Да, грузный, сумрачный, пирамидальный, да!

Из блоков финского гранита.

И что начертано на нем, не без труда

Прочел, – стихи твои, в них борется обида

И принуждение, они не для резца,

И здешней мерою их горечь не измерить:

«В смиренье сердца надо верить

И терпеливо ждать конца».

Пусть простодушие их первый смысл возьмет

Себе на память, мне-то внятен

Душемутительный и двухголосый тот

Спор, двуединый, он, так скажем, деликатен,

И сам я столько раз ловил себя, томясь,

На раздвоении и верил, что Незримый

Представит доводы нам, грешным, устыдясь

Освенцима и Хиросимы.

Лети, листок

Понурый, тлением покрытый, пятипалый.

На скорбный памятник, сперва задев висок

Мой, – мысль тяжелая – и бедный жест усталый,

Жгут листья, вьющийся обходит белый дым

Тупые холмики, как бы за грядкой грядку.

И разве мы не говорим

С умершим, разве он не поправляет прядку?

И, примирение к себе примерив, я

Твержу, что твердости достанет мне и силы

Не в незакатные края,

А в мысль бессмертную вблизи твоей могилы

Поверить, – вот она, живет, растворена

В ручье кладбищенском и дышит в каждой строчке,

И в толще дерева, и в сердце валуна,

И там, меж звездами, вне всякой оболочки.

«Смерть и есть привилегия, если хотите знать…»

Смерть и есть привилегия, если хотите знать.

Ею пользуется только дышащий и живущий.

Лучше камнем быть, камнем… быть камнем нельзя, лишь стать

Можно камнем: он твердый, себя не осознающий,

Как в саду этот Мечников в каменном сюртуке,

Простоквашей спасавшийся, – не помогла, как видно.

Нам оказана честь: мы умрем. О времен реке

Твердо сказано в старых стихах и чуть-чуть обидно.

Вот и вся метафизика. Словно речной песок,

Полустертые царства, поэты, цари, народы,

Лиры, скипетры… Камешек, меченый мой стишок!

У тебя нету шансов… Кусочек сухой породы,

Твердой (то-то чуждался последних вопросов я,

обходил стороной) растворится в веках, пожрется.

Не питая надежд, не унизившись до вранья…

Привилегия, да, и как всякая льгота, жжется.

Сахарница

Памяти Л. Я. Гинзбург

Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько!

Среди иных людей, во времени ином,

Я видел, что она, как пушкинская Ольга,

Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль ее невыносимо.

На ножках четырех подогнутых, с брюшком

Серебряным, – но нет, она и здесь ценима,

Не хочет ничего, не помнит ни о ком.

И украшает стол, и если разговоры

Не те, что были там, – попроще, победней, —

Все так же вензеля сверкают и узоры,

И как бы ангелок припаян сбоку к ней.

Я все-таки ее взял в руки на мгновенье,

Тяжелую, как сон. Вернул и взгляд отвел.

А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?

Заплакала? Песок просыпала на стол?

Венеция

Знаешь, лучшая в мире дорога —

Это, может быть, скользкая та,

Что к чертогу ведет от чертога,

Под которыми плещет вода

И торчат деревянные сваи,

И на привязи, черные, в ряд

Катафалкоподобные стаи

Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли

Мимо скалоподобных руин,

В мавританском построенных стиле,

Но с подсказкою Альп, Апеннин,

И казалось, что эти ступени,

Бархатистый зеленый подбой