Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этой связи любопытно само описание «безумия», данное Марго, поскольку оно было очень типично для конца XIV – начала XV в. и встречается не только в судебных документах. Особенно интересно, что людей той эпохи различали физические и, условно говоря, психологические причины сумасшествия. В письмах о помиловании причинами возникновения болезни назывались продолжительные посты и падение с дерева, удар по голове и «перенагрев мозга» у печи, от чего тот становился «слабым, изношенным и невежественным»[368]. С другой стороны, авторы прошений отмечали в некоторых случаях отсутствие всяких видимых причин недуга. В письме о помиловании некоего Колина Жакара говорилось, что лишь спустя три года с момента предполагаемого помешательства окружающие обратили внимание на странное поведение юноши. Выражалось оно в том, что «он ни с кем не говорил и ничего не ел по несколько дней, делал и рисовал вещи фантастические». Все время Колин проводил в доме своих родителей, где в конце концов его нашли повесившимся[369].
Важно также отметить, что, по мнению средневековых обывателей, экстремальная ситуация в большей степени способствовала проявлению безумия человека. Так, в одном из писем о помиловании за 1380 г. рассказывалось о некоем Жане дю Мутье, чье душевное состояние стало совершенно очевидным на похоронах его отца. До этого момента мало кто обращал внимание на его прогулки по лесу в полном одиночестве, когда он «насвистывал птицам и по два-три дня оставался голодным, пока добрые люди не приводили его обратно в город». Однако во время похорон вместо того, чтобы проливать слезы и печалиться, Жан весело пел[370]. Точно так же в 1413 г., во время казни Пьера дез Эссара, прево Парижа, его вид поразил всех присутствующих: «И это правда, что с момента, когда его поместили на волокушу (на которой должны были протащить по улицам. – О.Т.), и до самой смерти он только и делал, что смеялся, как во времена своего величия, и потому большинство людей сочли его сумасшедшим, поскольку все, кто его видел, оплакивали его столь жалостливо, как никогда не оплакивали смерть ни одного другого человека»[371].
Двумя веками позже неспособность или нежелание заплакать на похоронах (или в похожей экстремальной ситуации) расценивалась уже как один из верных отличительных признаков ведьмы. В 1580 г. Жан Боден в своем главном труде «Демономания колдунов» (Demonomanie des sorciers) писал об этом прямо: ведьма не может плакать, и это – такое же доказательство ее вины, как показания очевидцев, добровольное признание или вещественные доказательства[372]. В начале XVII в. того же мнения придерживался еще один французский демонолог Анри Боге[373]. Данная идея получила подтверждение и на практике: например, в январе 1621 г. была задержана некая Мари Ланшен из Камбрези, и ее обвинили в занятиях колдовством на том, в частности, основании, что она не заплакала в день смерти своего мужа[374].
Таким образом неподобающее случаю поведение из признака сумасшествия в конце XIV в. постепенно превратилось в отличительную черту ведьмы периода раннего Нового времени[375]. И дело Марион ла Друатюрьер уже в какой-то степени отразило эту переходную ситуацию в истолковании того или иного ненормального, с точки зрения окружающих, поступка. Если кого-то хоронят – все должны печалиться. Если кто-то женится и устраивает пирушку – все должны веселиться. А если этот кто-то, как Анселин Планит и его молодая жена, внезапно умирает спустя всего несколько недель, бывшие на его свадьбе гости спохватываются и спрашивают друг друга, кто же грустил в этот радостный день. Конечно, первой им на ум приходит брошенная любовница, Марион. Это она вела себя странно. Она дружит с Марго, а та ведь – знахарка… Наверное, это они отравили молодых. Значит, они ведьмы, и их следует сжечь на костре. (Илл. 22)
Примерно так могли рассуждать судьи, приступая к рассмотрению дела о смерти Анселина и его жены. Но этот вывод пока еще не являлся для них самоочевидным, поскольку слова Марго о помешательстве ее подруги явно заронили в их души зерно сомнения: целых две недели (с 9 по 23 августа 1390 г.) провела Марион в тюрьме после окончания следствия и казни Марго, состоявшейся 11 августа, прежде чем королевским чиновникам удалось прийти к единому мнению о ее дальнейшей судьбе. Причем трое из них до последнего возражали против обычной в случае колдовства казни – сожжения заживо[376].
Возможно, впрочем, что причина задержки была в другом, и эти трое видели в Марион не страшную ведьму, но обезумевшую от неразделенной любви женщину, способную в порыве отчаяния на любой поступок. Как я уже отмечала, любовный дискурс нашей героини отличался от принятой в средневековом обществе нормы[377]. В данном случае для нас особенно важно то обстоятельство, что Марион, мечтая вернуть себе любовь Анселина, вовсе не собиралась связывать себя узами брака. Ее чувства не нуждались в официальном подтверждении, что, возможно, и породило в отношении нее обвинение в проституции.
Данный сюжет также рассматривался парижскими судьями достаточно подробно. Но насколько их точка зрения соответствовала истине? Являлась ли Марион на самом деле распутной женщиной? Клод Говар полагала этот факт очевидным[378], однако некоторые детали дела позволяют в нем усомниться.
Отметим прежде всего, что наша героиня ни разу за время процесса не назвала себя проституткой (fille de pechié), хотя использовала это определение по отношению к своей приятельнице, Марион ла Денн[379]. Напротив, она характеризовала себя как «женщину с достойной репутацией» и на этом основании подала апелляцию в парламент, протестуя против применения пыток[380]. Заслуживает внимания и отношение к молодой женщине самих судей: вынося то или иное решение по ее делу, они также ни разу не мотивировали его «распущенным образом жизни» обвиняемой, в отличие от Марго[381]. Репутация Марион вообще только выигрывала в сравнении с моральным обликом ее подельницы. Та, не раздумывая, сообщила на первом же судебном заседании, что всю свою жизнь занималась проституцией, имела сутенера и переезжала из города в город в компании «других публичных женщин»[382]. Постарев, Марго превратилась в сутенершу, а потому, в отличие от Марион, она не кичилась в суде «достойной репутацией», справедливо полагая, что в глазах окружающих положение сводни не имеет ничего общего с добропорядочностью. Возможно, именно по этой причине Марго попыталась выгородить в суде не себя, а подругу: ведь за той
