Корни сталинского большевизма - Александр Пыжиков

В свете «передовой» большевистской мысли 1920-х годов никогда не были «Русью» и такие центры, как Новгород и Владимир[586]. Да и Московское государство XVI–XVII веков не считалось национальным образованием великороссов. Помимо остатков финских племен, порабощенных ранее, оно вобрало в себя завоеванных татар, башкир, чувашей; тогда же произошло покорение мелких северных народностей, началось присоединение Сибири[587]. В имперский период эта политика проводилась еще настойчивее. При Екатерине II и Александре I была поделена Польша, в состав России вошли Привислинские губернии и Финляндия, было закрепощено Закавказье и т. д. Таким образом, русские всегда прикрывались разговорами о благотворном влиянии на соседние земли, хотя на деле «собирали то, что лежало в чужих карманах»[588]. Как заявил мэтр советской науки Покровский на первой Всесоюзной конференции историков-марксистов: «В прошлом мы, русские… величайшие грабители, каких можно себе представить»[589].

Истинную цель колонизаторов ученые двадцатых годов видели в насильственной русификации ради удовлетворения потребности в рабочей силе, точнее – в рабах[590]. Никакой политической идеи, а исключительно экономическая прагматика. Князья, цари, а затем и императоры помогали русской феодальной знати выжимать соки из покоренных народов. Именно здесь берет начало вынашиваемая в те годы теория торгового капитализма. Ее смысл состоял в нейтрализации дореволюционной историографии, признававшей государство главной организующей силой всех созидательных процессов. Теперь же эта сила, в согласии с классическими марксистскими канонами, усматривалась в сугубо экономической плоскости. Создателем концепта «торговый капитализм» стал все тот же М. Н. Покровский, жаждавший «разоблачать дипломированных лакеев»[591]. По его логике, торговому капиталу необходимо расширение оборотов, а, следовательно, и присоединение новых территорий. Русские помещики повсюду основывали свои поместья – своего рода «фабрики» по производству зерна, и превращались в «агентов торгового капитала». Потребности этих агентов обусловили бурное развитие крепостного права и барщинного хозяйства. Отсюда и гипертрофированное внимание к проблеме хлебных цен – «визитной карточке» торгового капитализма как такового. По Покровскому: для понимания тех или иных событий прошлого необходимо учитывать цены на зерно[592]. Конечно, такие навязчивые научные интерпретации не могли не вызывать недоумения. Как иронизировали поступавшие в Институт красной профессуры (экзамен принимал сам Покровский), стоит на любой заданный вопрос ответить, что «причина в изменении хлебных цен» – и успех гарантирован[593].

Усиленно утверждая свою концепцию, автор явно утрачивал чувство меры. Например, Покровский объявил предводителя знаменитого крестьянского восстания Емельяна Пугачева крупным купцом, торговавшим в Волжском бассейне и имевшим коммерческие интересы даже в восточных странах[594]. Народный вождь предстает в окружении других ему подобных предпринимателей, выдает местному купечеству «охранные грамоты» на ведение торговли. В завершение Покровский делает любопытное обобщение: все тогдашние политические агитаторы тяготели к торговле[595]. И в случае с пугачевщиной мы имеем дело с «настоящей буржуазной революцией эпохи торгового капитала»[596]. Разумеется, Покровский не мог обойти свою излюбленную тему – участие в восстании нерусского населения. По его словам, поволжские народы громили помещичьи усадьбы и церкви, иными словами, все то, что считали «великорусским». При этом никакого преклонения восставших перед Пугачевым, объявившим себя российским императором, Покровский обнаружить не смог. Зато осознал другое: восстание потерпело неудачу потому, что не сразу двинулось на «логово великороссов» – Москву и Петербург[597].

Понятно, что такие взгляды обедняли многообразное отечественное прошлое, но Покровского это не смущало. По его словам, сама «русская история гораздо более монотонна, более однообразна, чем западная»[598]. Тем не менее, ощущая уязвимость собственных научных трактовок, профессор счел не лишним прибегнуть к проверенной защите – ленинскому наследию. На Всесоюзной конференции историков-марксистов он предусмотрительно просил не оказывать ему столь высокую честь и не связывать с его именем теорию «торгового капитализма». Авторство он уступал непосредственно Ленину, ссылаясь на отрывки из его известной работы «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Будущий вождь мирового пролетариата размышлял в ней о капиталистах-купцах, создающих подлинно национальные связи[599]. Такие цитаты подкрепляли аксиому о торговом капитале, как всесильном дирижере русского исторического процесса, а кроме того, позволяли утверждать, что все давно осознано самим Лениным. «Я оказался Колумбом после открытия Америки, – объяснял предусмотрительный Покровский, – и не подозревая, что берега уже открыты…»[600].

Насаждение большевистского доктринерства неизбежно вело к нагнетанию настоящей истерии вокруг столпов российской исторической науки. Обструкции подверглись труды Н. П. Карамзина, в которых проводилась мысль о спасительности самодержавия для Российского государства[601]. Богатейшее творчество С. М. Соловьева использовалось главным образом для того, чтобы показать, как помещики, купцы, церковь и власть ведут совместную борьбу с революционными устремлениями народных масс, ненавидящих своих угнетателей[602]. Под сомнение ставилась и научная состоятельность В. О. Ключевского: его признавали лишь узким специалистом по истории Московского государства второй половины XVI века[603]. Особенную же неприязнь советских ученых вызывали здравствующие представители русской исторической школы, полагавшие, что одним из факторов возвышения Москвы было именно национальное самосознание. В вину им ставилось чрезмерное увлечение великороссами и пренебрежение к многочисленным малым народностям. Вместо того, чтобы показывать их заслуги перед российской историей, представители старой школы ограничивались констатацией вхождения различных народов и тех или иных территорий в состав России. Одного из видных русских специалистов, С. Ф. Платонова, обвиняли в том, что он оправдывает «разорение и уничтожение» волжских национальностей ради возвышения все того же великорусского народа и выступает в роли неприкрытого апологета великодержавных идей[604]. Вообще, преемственность между трудами царских и некоторых советских историков считалась очевидной. Партийную элиту раздражало то, с каким усердием ученые продолжают описывать «великую и неделимую» Россию, таким образом реанимируя старую политическую программу, выступая от имени все того же класса (т. е. дворянства – авт.). Они не в состоянии примириться с гибелью старого строя и осознать, что подменить историю народов СССР историей Великороссии не удастся, как не удается заменить диктатуру пролетариата господством буржуазии[605].

Большие претензии вызывали труды, в которых Октябрьская революция и Гражданская война косвенно сопоставлялись со Смутным временем. В 1920-х годах С. Ф. Платонов, А. А. Кизивитер и др. писали именно об этом трагическом периоде, характеризуя его как серьезную болезнь, которую пришлось перенести русским людям и государству. В их понимании, смута была обречена на исторически обусловленную гибель, и в этом усматривался намек на неизбежный провал революции. К тому же народные низы эти авторы описывали как обыкновенных разбойников. Борьба обиженных масс с высшими слоями общества быстро выродилась в ничем не прикрытый грабеж[606]. Так что параллели с революционной действительностью XX века напрашивались сами собой. Особенно многозначительно звучал ключевой вывод: преодолеть смуту и разруху удалось лишь с установлением на русском троне новой династии, объединившей страну. Не остались без внимания большевистской науки работы, посвященные развитию торговли и крепостной экономики. Их авторов упрекали в откровенном превозношении буржуазных отношений, образец которых давало русское прошлое. В рамках издательских программ Академии наук в свет выходили исследования торговых связей Москвы в XVII веке, саратовских помещичьих вотчин, хозяйственной колонизации Сибири, в которых бдительные цензоры находили доказательства неотвратимости капиталистического пути. Ученых подозревали в стремлении расчистить дорогу капиталу, подготовить сознание людей к неизбежности его возвращения[607].